Прощённые долги

– Впервые в жизни я обрадовался, что мой дед умер шесть лет назад. В противном случае он ушёл бы сейчас, да ещё чувствовуя себя побеждённым. Он точно не пережил бы случившегося. Мог даже покончить самоубийством – я это точно знаю. Он был большевистским фанатиком, потому что революция принесла полякам свободу. Тем не менее, он жил в России, воевал за неё, работал на её благо. Он был для меня скорее не дедом, а отцом. Его фамилию мать дала мне сразу, при рождении. Потом я взял отчество – Георгиевич. И плевать было, что из-за этого какие-то сплетницы считали меня незаконнорождённым. Так вот, дед стал возить меня в Москву уже с двух лет. Катал по городу на машине, показывал, рассказывал. Он воспитал меня патриотом Союза, хотя в нём и во мне не было ни капли русской крови. Но на Красной площади мы оба благоговели, как в храме. При этом дед не мыслил себя без Польши, без Вильно, где родился. Он воевал с бандеровцами, и в сорок четвёртом году попал к ним в плен. Его долго пытали, а потом хотели зарыть живым в землю. Но в ночь перед казнью деду удалось совершить побег. Его даже не связали – так он был избит, да к тому же и ранен. Недооценили бандиты силу его духа. В госпитале после этого пришлось пролежать полгода, перенести несколько операций. Руку хотели отнять по плечо, но потом как-то обошлось. Не успел он поправиться, случилась новая беда. Семья жила в обычной хате. Думали поставить там охрану, но дед не пожелал для себя привилегий. И однажды ночью хату эту забросали гранатами, изрешетили автоматными очередями. Бабушка, которая была совсем молодой женщиной, толкнула дочку под кровать. Несколько осколков попали в неё и через несколько лет свели в могилу. Георг очень тяжело переживал уход Эммы, чувствовал себя виноватым. Но всё-таки справился с горем, смог жить дальше. Женился потом вторично, но первую супругу никогда не забывал. Умирал он под речи о перестройке и был счастлив. Говорил, что теперь растают последние тени прошлого. Просил меня быть рядом до конца. Но, к сожалению, я дежурил в аэропорту, на таможне, и в эту ночь он отошёл. Дед завещал похоронить себя по католическому обряду, из-за чего вышли сложности с Комитетом. Это теперь все верующими стали, а тогда… Его лишили воинских почестей, даже оркестр не прислали. Пришлось мне самому стрелять – из ракетницы. Но получилось очень здорово. Именно такой ракетой, красной, ослепительной, и был Георг Озирский. Сгорел на своём посту, но не отступил. Он же скончался от рака поджелудочной железы, в страшных мучениях – как будто мало было предыдущих. Ну, да Господь всегда даёт много страданий тому, кто в состоянии их выдержать. Ты удивишься, но дед не был атеистом. Он совмещал в себе преданность идее и Богу. Считал, что заповеди Христа очень похожи на моральный кодекс строителя коммунизма. А теперь у меня такое чувство, будто я снова его хороню. Причём хороню со стыдом, так как не мог помешать всей этой нечисти обгадить дело его жизни. У деда китель был похож на панцирь, и весил столько же – из-за наград. Получается, что такой человек прожил жизнь зря. И мы в органах всё делали зря. Правы только твои коллеги, – грустно усмехнулся Андрей. – Вот у них теперь есть смысл жизни и все основания гордиться собой…

Филипп тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Потом он закрыл чертёж кейсом, сжёг черновик и пошёл вытряхивать пепельницу. Всё складывалось удачно – Регина так и не проснулась, и Магда тоже легла. Ни Тима, ни его сына в усадьбе не было. Теперь оставалось только ждать Андрея.

Глава 2

Когда на Фонтанку позвонила Магда Готтхильф, Андрей Озирский как раз испытывал только что установленный тренажёр. Свою комнату в новой квартире он оборудовал нестандартно. Сдвинув тахту, письменный стол и книжные секции в одно место, остальное пространство занял спортивным инвентарём.

После травмы позвоночника прошло уже больше девяти лет, но Андрею до сих пор приходилось, особенно при перемене погоды, буквально сползать с постели и кое-как добираться до тренажёра. Потом он полчаса разминался, едва не рыдая от боли. Но зато потом весь день место перелома молчало, и потому игра стоила свеч. Прописанный врачом корсет завалялся где-то у матери в шкафу. На службе Озирский уверял всех, особенно начальство, что восстановился окончательно. Он выполнял нормы повышенной сложности и больше всего боялся, что по каким-то причинам вернётся паралич.

Новый тренажёр был немецкий, стоил больших денег, но Озирский считал, что здоровье дороже всего. Поскольку ночь обещала быть беспокойной, лишняя разминка пришлась как раз кстати. Андрей так увлёкся процессом, что услышал то ли пятый, то ли шестой звонок телефона, хоть аппарат и стоял прямо за дверью. Он был накрыт куском полиэтилена, закапанным краской и белилами.