Прощённые долги

– Конечно, знаю, – глухо подтвердил Готтхильф. – Андрей меня тогда позвал, чтобы я с детьми ему помог. Всё-таки среднее образование у меня медицинское, кое-что я соображаю. С новорождёнными работал в Казахстане. А дочери его тогда всего два месяца было. Она находилась на грудном вскармливании, и нужно было срочно подобрать ей смеси. А вы представляете, как это сейчас трудно для обычного человека. У его жены после вторых родов развился диабет. А ей стали колоть глюкозу, не сделав анализов. Подружки порадели об Алёнке, когда она декретный бюллетень в свою больницу принесла. Увидели, как она похудела, и решили подкормить организм. Сделали инъекцию, и она прямо на улице упала. Диабетическая кома это называется. Очень опасное состояние, когда нужно срочно вводить инсулин. Но никто ничего не понял. Как всегда решили, что девица пьяная. А потом «скорая» уже к трупу приехала…

– Да, так и было, – согласился Всеволод. – К тому же, ещё бензина для «скорой» не было. А в тот день я их обоих впервые увидел. Честное слово, случись такое со мной, задавился бы подушкой или лекарств накопил. Просто на месте сразил меня Андрей, представляете?

– Представляю, – с той же стеснительной улыбкой ответил Готтхильф. Он явно не привык быть таким сентиментальным.

– Ну, вот, мы с Минцем стали вместе к Андрею ходить. Алёнке одной трудно было его ворочать и мыть. Он ведь много весит, хотя на вид и не скажешь. И притом никакого жира – одни мышцы. Тогда, конечно, он здорово похудел, а ноги совсем почти отсохли. Буквально болтались, как чулки. Это же сколько терпения надо, веры в лучшее, сил физических и душевных, чтобы подняться после такого! Ленка здесь громадную роль сыграла. Без неё, возможно, Андрею было бы гораздо труднее восстановиться. А она, как фанатичка, твердила, что всё будет хорошо. Я-то, признаться, не верил, но молчал. – Грачёв закрыл ладонью половину лица. – А Андрей это всё выдержал. И притом не с воплями и стонами, не с жалобами и проклятиями, а как-то очень естественно. Так что я впервые увидел не в красе и силе, а в самые страшные времена. «Полюбил его чёрненьким», как говорится. Именно поэтому я и не могу допустить, чтобы он погиб сейчас, после мучительного возвращения к нормальной жизни. Не могу…

Готтхильф прикрыл глаза, будто вспоминая о чём-то своём. Когда он поднял веки, страшный пустынный холод в глазах сменился влажной добротой.

– И ты мировой парень, Всеволод… На брудершафт нам тут нечего выпить, но давай на «ты». Согласен?

– Двенадцать лет разница, а я вас на «ты»? – усомнился Грачёв.

– Я всегда за равноправие. Если человека унижаешь даже в таких мелочах, нельзя рассчитывать на его расположение. Ведь он будет тебя ненавидеть, а этого допустить нельзя. Верно? И на серьёзное дело идти, оставаясь в официальных отношениях, тоже опасно. Прежде надо сблизиться, а уж потом жизнью рисковать.

– Я никогда о таком не думал, – признался Всеволод. – Но сейчас вижу, что правда твоя.

– Тебе когда именно тридцать исполнилось? – почему-то спросил Филипп.

Всеволод уже ничему не удивлялся, разговаривая с этим загадочным человеком.

– Двенадцатого апреля. Все умилялись, что я родился в день полёта Гагарина, а мать ругалась последними словами. Весь медперсонал убежал праздновать, а её бросили сразу после родов, да ещё с иглой в вене, потому что кровь переливали. Ни воды попить, ни в сортир сходить, ни даже на койке повернуться нельзя. Лежи и слушай, как все во дворе орут. Мать вообще не понимала, какое это имеет отношения к медикам из Сочи.

– Ну что ж, Всеволод, так случилось, что мы оба апрельские. Только ты родился в великий день, а я в печальный. Тогда же, четвёртого апреля, умер мой отец, на которого я очень похож. Я даже не мог, как другие, праздновать свой день рождения, потому что мы вспоминали о нём и скорбели. И всю жизнь мне его не хватало. Даже сейчас, как вспомню, начинает в глазах щипать. Таких, как я, в Древнем Риме называли Постумами, девочек – Постумиями. Это – люди, родившиеся после смерти своих отцов. И в самом этом имени уже была трагедия. Думаю, что мы должны понять друг друга. Об одном хочу тебя предупредить, – Готтхильф понизил голос. – Там может случиться всякое. Ты понимаешь, о чём я говорю. Придётся иметь дело с субъектами, для которых единственный весомый аргумент – пуля. И нам придётся с этим считаться. Я не зря спросил, мочил ли ты, потому что не хотел лишать тебя невинности в этом деле. А раз ты уже пробовал, разговор другой. Кроме того, меньше вероятности, что ты растеряешься. Одно дело – палить по мишеням, другое – по живым людям. Короче, ты согласен ради спасения Андрея переступить закон, стать подсудным?

– Нет вопросов. В наше время законы вспоминают и забывают в зависимости от собственной выгоды.