Прощёное воскресенье

— Офицера допустил, однако! Один офицерик, или кто при нем?

Фортов убрал с печи руки, с ответом замялся:

— По-разному говорят, врать не стану…

— Солдат при нем, — заговорил Шкарупа, торопясь уязвить Фрола. — Чо твоя разведка знать может?! Охвицер больной или сумасшедший: то молится, то плачет. Таких еще не бывало.

— Поздно ты разговорился! — поморщился Родион. — Поднимай о гряд, Фрол! Разделить людей на три группы. Офицера словить! Вот бумага. В ней богатеи названы. Споловиним хлеб, мясо, шкурье! Никаких с имя обхождений. Никаких! Пусть знают: какая власть стоит и какой у ней характер имеется!

Фортов дослушал командира, но сказал с сомнением:

— Один бы исход найти, а то комиссар по-другому решит. Митинг, говорит, собирать надо. Революционное слово придет к сердцу трудового народа.

Родион бросил окурок к печи, покачал большой головой:

— Толковый человек с виду… но опасный. Особливо для людей простодушных. Во до чего грамота довела студента! Книжник поганый! Другой поп лучше мыслит. Завтра ни один из этих… — Родион ткнул пальцем в бумагу, — …на его митинг не явится. По зимовьям растекутся. Ищи тогда мураша в берлоге. Скажи, Егор, ты бы не утек на их месте?

— Утек! — сознался Шкарупа. — Кабы чего терять было. Утек!

— Видишь?! Да что я глотку на вас рву?!

Родион схватил стакан самогона, рывком опрокинул в широкий рот. Скривился и кивком указал на дверь:

— Седлай, Егор!

— Бегу, Родион Николаич! — засуетился Шкарупа, натягивая тепляк поверх синей холщовой рубахи. — Примем по одной с гостем…

— Седлай — сказано! — рявкнул Родион.

И когда перепуганный хозяин выскочил за двери, указал Фортову на стакан:

— Погрейся, Фрол. Ночь долгая. Со студентом как решим?

Фортов прежде сощурился на стакан, взял его полной горстью. Выпил сдержанно, со вкусом, точно в стакане том было парное молоко. Обратной стороной большого пальца вытер губы и так же неторопливо закусил хрустящим капустным листом.

— Чо тут гадать? Он, вишь, какой: его не угадаешь, — Фортов уже не ерничал. — Чем мозги крутить, пристрелить проще.

— Тише! Не кажи дурь!

Родион поглядел на обитую изюбриной шкурою дверь.

— Востер на слух Егор. На язык гадок. При ем о серьезных делах помалкивай. К Дороховым заходил?

— Заходил! Настя еле ползает. Брюхата.

— И она тоже, — усмехнулся грустно Родион. — Успели значит…

— Не скопец купчишка. Ладней тебя будет.

Фортов пошарил по карманам, но платка не нашел и высморкался на пол. В его обманчивом спокойствии чувствовалась внутренняя настороженность, словно он знал, что сейчас должно произойти что-то важное, а пока ему необходимо произнести эти ничего не значащие слова:

— Сам хозяин не вышел. Побрезговал с нами разговаривать. На болезнь сослался. В заежке — куча свежей стружки: работал с уторка.

— Думаешь, ему наша власть нужна?! Он и без нее хорошо жировал на своем деле.

Фортов отвел глаза, сжевал сало и вытер руки о сукно штанов. В следующее мгновение его обманчивое спокойствие исчезло и он посмо грел на Родиона с холодком:

— Мне, Николаич, задруг их мозги ломать нужды нет. Всяк своим умом живет. За себя страшновато становится. Что как все вертаегся?! Куды лыжи вострить?! На березе сохнуть охоты мало. Но ведь мы не щадим — нас не пощадят. Может, прав студент — по-доброму подойги прежде, уговором?

— Хватит! — не дослушав разведчика, оборвал Родион. — Нет у меня охо гы дать тебе в морду. Хочу, чтоб ты понял — власть наша вечна! Твой век кончился, а она будет жить. Защищать ее надо до последнего издыхания!

Слова Родиона падали куда-то на дно желудка притаившегося за дверью Шкарупы, там лежали холодные каменья. Однако, живя надеждой услыхать что-нибудь важное о себе, Егор терпел, постукивая в ознобе зубами. Он слышал, как несробевший Фортов ответ ил командиру.

— В ум не возьму, Родя: то ли ты митинг говоришь, то ли с товарищем беседуешь? Зачем меня в революцию притягивать?' Я ей уже замаран. Не отмыться, не отмолиться. Ищи, что проще сказать.

— Можно и проще. Ежели дух зашелся — уйди! Или сражайся до полной нашей победы! С комиссаром будешь в одной группе. Присмотришь…

Упавшая тишина подсгег нула Шкарупу. Он толкнул дверь, прыгнул через порог, оттолкнувшись враз двумя ногами. Бросился к столу, приговаривая:

— Не дайте помереть, товарищи! Плесните для сугрева!

Но никто не откликнулся на его веселое причитание, и Родион говорил уже твердым командирским тоном:

— Он пускай языком чешет, ты дело делай. И запомни — мне хлеб нужен, мясо, лошади. Разговоры мне не нужны.

— Запомню, Николаич. Пошел, однако.

— А надорожку?! — встрял продрогший Шкарупа. — Полагается, чтоб не спотыкаться.

— Поди м ого жеребца за пяту ногу дерни — согреешься!

Родион вглядывался в поникшего осведомителя с веселой злостью.

— Пить тебе не полагается. На кой хрен твою пьяную рожу народу казать?!

В лампе зашипел фитиль. Шкарупа сморщился и уронил с подмороженного уха руку. Стоял обессиленный и говорил таким же обессиленным голосом:

— Зачем ее казать? Разве я — с вами…

Он отступил от Родиона.