Прошедший многократный раз

– Может, пойдем из этой церкви, – предлагаю я Даниэлю, которому, вижу, все происходящее совершенно «Пох…й».

– Тебе здесь не нравится? – удивленно спрашивает он меня.

Ничего не отвечаю. Разумеется, мне нравится. Однако в церкви мы торчим уже добрых полчаса. Я мог бы и час, как со мной не раз бывало на обеднях. Однако здесь только часовня, в которой, за исключением нескольких надгробных плит, ничего нет.

Певцы, отпев весь свой репертуар, успокаиваются. Выходим на улицу. Не льет, хотя небо хмурится, предвещая не только дождь, но и грозу. Мои компаньоны хотят доказать, что дело обстоит как раз наоборот. Все, словно сговорившись, объясняют, что дождя не будет и мы прекрасно проведем день в лесу на траве.

Залезаем все глубже в лес. Не понимаю, почему мы идем уже целый час. Ничего не понимаю. Впереди шагает Сесиль. Я иду с Даниэлем, а Жан и Адель все отстают. Иногда они теряют нас, поэтому мы все время перекликаемся.

– Нам еще долго идти? – осведомляюсь я у Даниэля.

– Мы должны найти траву.

Травой в этом лесу и не пахнет. В таких лесах, которые, по правде говоря, просто густой кустарник, никогда не найдешь травы. Хоть я и горожанин, но это знаю.

– Даниэль, здесь не будет травы. И сейчас польет.

Он не слышит меня. Сесиль решительно бросается в глубину леса. Пробирается сквозь кусты, прокладывая нам тропинку. Ее решимость найти траву просто бесит. Я обойдусь и без травы, и без этого леса, в который меня затащил чужой каприз.

Этого и надо было ожидать – Сесиль заблудилась. Теперь она не знает, куда идти. Я доволен, что она в замешательстве.

– Можем и здесь сесть, – предлагаю я, когда все пытаются установить, где север, а где юг.

– Нет-нет, мы должны найти траву, – заявляет наш проводник и машет рукой, в какую сторону мы должны за ней следовать.

Снова идем. У меня это вызывает горечь. Тащу узел Адель, а их с Жаном все тянет и тянет в кусты. Как-то быстро им там удается обернуться. Как кроликам.

Начинает лить. Чувствую мазохистское удовлетворение, когда подтверждаются мои слова. Догоняю Сесиль и пытаюсь убедить, что самое время остановиться. Неважно где. Это не имеет значения, так как сейчас мы насквозь промокнем. А лучше всего было бы вернуться назад и ехать в Париж.

Она, видимо, тупая и упрямая. Другие – тупые и послушные. Льет вовсю.

– Вот здесь. – Она победоносно указывает на глинистую землю, где, кажется, даже в тропические времена не росла трава. – Здесь остановимся.

После часового путешествия в глубь леса мы устраиваемся так же, как могли бы устроиться и не приложив столько усилий. Молчу, потому что лес, Сесиль, плод в животе Адель, вывороченные глаза Жана и все остальное лишают меня дара речи.

Расстилаем покрывало, вытаскиваем еду. Льет. Устраиваюсь на земле, подсунув под зад полиэтиленовый пакетик. Ужасно неудобно. В мгновение ока мне сводит все мышцы. Встаю. Стоя жую бутерброд, есть который можно было бы и в более комфортабельной обстановке. Остальные тоже едят. Льет. Надо бы поторопиться, однако все делают вид, что светит солнце, зеленеет трава, а мы – пастушки, переживающие величайшую из величайших радостей жизни.

Руки у меня грязные, сальные. Ем курицу, запиваю пивом, пачкаю жиром бутылку. Салфеток нет – Адель их забыла. Мерзко. Больше всего ненавижу сальные пальцы. Страдаю. Мокро. Устраиваюсь на пне, в двадцати метрах от всей компании. Все меня осуждают, но мне нет до этого дела. Не могу сидеть на земле. Не могу! Не раз говорил это Даниэлю, однако он забыл.

Сижу на пне с сальными руками и думаю: какой черт меня сюда понес? Дождь усиливается. Моя рубашка уже почти насквозь промокла – от пота и дождя. Хуже и быть не может. А еще эти вымазанные жиром руки! Да еще этот неудобный пень, так и норовит залезть в зад! Чувствую, что не выдержу. Темнеет в глазах. Больше всего в этот момент я ненавижу Сен-Жерменский лес. Вырубил бы эти кустарники и заасфальтировал, забетонировал, наставил скамеек, наоткрывал кафе, публичных домов, казино, саун, кинотеатров.

– Может, хочешь побросать тарелку?! – зовет меня Жан.

Хоть я и поклялся никогда не играть в подвижные игры, деваться некуда. Бросать тарелку все же лучше, чем сидеть с жирными руками на пне и терпеть противную влагу на теле.

Тарелка меня не слушается. Все время летит не туда, куда надо. Жан поднимает ее то там, то сям. Мне его жалко. Он хотел поиграть, а теперь только ассистирует мне. Мои движения ужасно неизящны. Когда-то я над такими смеялся. Казалось комичным. Неважно. Важно, что не надо сидеть на пне с куриным бедрышком в руках.

Жан бросает мне тарелку. Пытаюсь поймать, но падаю, растянувшись на спине. Сжимаю руку. Ужасная боль. Нет сил подняться. Кажется, сломал.

Сижу на пне, не показывая, что со мной что-то случилось, и смотрю, как рука распухает. Она полыхает, пульсирует. Уже пора кричать от боли. Тихо охаю. Как и подобает в таких случаях, издаю неартикулированные звуки. Все сильнее. Никого это не волнует. Они сидят на земле и по-прежнему чувствуют себя голодными.

– У тебя что-то случилось? – спрашивает, подойдя, Даниэль.

Показываю руку.