Прошел год (СИ)

- Нет, ну у нас все называется кошмарно, не обращай внимания. Наследство академической науки. По-русски это звучит "и на Марсе будут яблони цвести". Я-то, дура, считала, что ему не работалось. Очень даже ему работалось. Только как-то по-другому. Не так, как я привыкла видеть. И вот, в некотором роде результат. Но проблема в том, что эти товарищи - там, в комитете, они в растерянности. Они не понимают: могут они ему дать премию или все-таки нет?

- Почему нет?

- Он недееспособен, они об этом знают. Их не волнует то, что он последние двадцать лет не занимался наукой, их конкретно волнует именно его личностный статус. Они не могут для себя решить - он жив или как бы... не совсем? Нобелевку получают лично, понимаешь? И ее никогда не присуждают посмертно.

"Дорогой Лев Михайлович, - подумал я, - в любом случае я безмерно рад за вас".

У меня опять случилось что-то с горлом.

Левка, мне плохо. Я скоро сдохну. Все, о чем ты писал - правда. Что-то происходит с дыханием, с глазами и кожей.

Лина опять пристально, я бы даже сказал, слишком пристально посмотрела мне в глаза.

- Из нас двоих ты видел его сравнительно недавно, - сказала она тихо. - Что ты можешь о нем сказать?

- Он жив.

- Но он не хочет жить.

- Не факт.

- Слушай, - Лина поежилась. - Однако ветрено тут у вас.

Только когда мы оказались в маленькой кафешке с рушниками и глечиками, я позволил себе спросить:

- Так почему вы решили мне это рассказать? Все-таки?

Она молча и медленно, маленькими глотками, очень маленькими, сказал бы я, - пила коньяк.

- А вдруг, - задумчиво сказала она, - его можно уговорить... о снисхождении к этому миру. Ради бога, прости. Я подумала, может у тебя получится. Кое-что в нашем с тобой разговоре укрепило меня в этой мысли.

- Лина! - я почему-то развеселился. - У меня есть версия, что нобелевка его не впечатлит. Нобелевка - часть, как вы говорите, "этого мира", а он на него принципиально забил. Со всеми его нобелевками. Извините.

- Батюшки, - сказала Лина, глядя мимо меня, - Да ты его любишь.

У меня нет слов для тебя. Мы одинаково немы. В сто двадцать пятом сне я плачу у тебя на груди, а ты берешь мою голову в свои прохладные ладони и целуешь мои опухшие мокрые глаза. И тоже молчишь.

* * *

- Завтра, - сказала Ленка, как только мы ступили на землю обетованную.

- Сегодня, - сказал я.

Она не нашла аргументов.

Переговоры с Марком затягиваются. Он не категоричен, он очень нерешителен. Он боится. "Что вы собираетесь делать?" - говорит он. "По ситуации, - говорю я. - Но, в любом случае, ничего плохого".

Марк задумывается, ходит кругами по своей лаборатории, напичканной объектами, непостижимыми для простого смертного. "В Израиле высококлассная медицина, - снова говорит он. - И то..." "Что?" "Ничего... Ничего хорошего..."

Сумасшедший дом.

- Ладно, - наконец говорит Марк и устало машет рукой. - Делайте что хотите.

Дома у Левы нас встречает сиделка.

- Можете идти домой, - говорю я ей.

Марк молчит.

- По условиям моего контракта, - объясняет мне сиделка, - я могу уйти, когда кто-то из родственников сменит меня.

- Марк, - говорю я, - снимите караул.

- Можете идти, - говорит Марк.

- Завтра приходить?

- Не надо , - говорю я.

Марк молчит. И Ленка молчит. Смотрит на меня без своей обычной улыбки - бледная и напряженная.

- Так, - говорю я им обоим. - Ни при каких обстоятельствах не приближаться к двери, не открывать, не входить. Убью любого, кто войдет. Не в моральном, а в физическом смысле этого слова.

Наверное, у меня такой тон, что оба они молча поворачиваются и уходят в другую комнату.

Что я помню дальше? Между прочим, я помню все. Я вошел и плотно закрыл дверь за собой. Попытался нашарить рукой задвижку и - естественно! - не нашел. Ты смотрел на меня, не отрываясь. Потом я скажу, что человеческая физиология плохо переносит такие нагрузки. Я не понял, что произошло у меня с ногами. Но я их перестал чувствовать - вообще. И комната с тихим свистом стала вращаться вокруг меня.

- Левка, - почти неслышно сказал я и задохнулся. И рухнул лицом в твои колени, и почувствовал, как твоя рука легко легла мне на голову.

И медленно, как каплет вода сквозь ветхую крышу теплицы на растрескавшийся кафель пола, силы стали возвращаться ко мне.

Ленка мне рассказала потом, что происходило по ту сторону мира. "Три часа ожидания - это для Марика было слишком. Он ходил, лежал, съел два пакета чипсов. Я пыталась с ним поговорить, но он протестующе махал рукой и снова ходил. По-моему к тому же у него была легкая паранойя в связи со всем этим: а вдруг это какая-нибудь сложная завуалированная форма вендетты? Для него эта история была сродни какому-то античному мифу - малоправдоподобна и невероятно далека.

Вобщем, спустя ровно три часа, поправ страх насильственной смерти, он все-таки открыл эту дверь. И остолбенел.