Прошлое

В очередной раз Римини увидел его двумя днями позже, на какой-то вечеринке, куда согласился пойти в надежде встретить своего поставщика кокаина — вот уже полтора дня Римини не мог ему дозвониться. На празднике того не оказалось; кто-то сказал Римини, что вроде бы он заходил, кто-то видел, как он уходит, кому-то, кажется, обещали, что он еще вернется. Римини решил подождать. Захмелел он в тот вечер очень быстро — слишком много самого разного алкоголя оказалось в его распоряжении: Римини брал бокал, делал глоток-другой и оставлял его где-нибудь на столике или на подоконнике; когда же ему вновь хотелось промочить горло, он тянулся к ближайшему бокалу, находясь, быть может, уже и в другой комнате, в полной уверенности, что может считать его своим, — так же, впрочем, любой из гостей мог воспользоваться тем, который сам Римини оставил где-то в другом конце дома. В тот момент, когда в его руке оказался очередной пунш, Римини увидел незнакомца — он танцевал в мерцании стробоскопов и софитов, и это странное освещение не скрывало, а, наоборот, подчеркивало его сутулость; более того, иногда казалось, что среди здоровых людей в самом центре танцевальной площадки развлекается калека-горбун. Именно эта странность, близкая к уродству, и заставила Римини поднапрячься, покопаться в закоулках памяти и выудить оттуда ассоциации, которые переводили ощущение знакомства с этим не то сутулым, не то горбатым человеком из разряда мистики в категорию подзабытой реальности.

Этот молодой человек обычно назначался ответственным за десерты на вечерах, которые организовывала Фрида Брайтенбах у себя в квартире в конце каждого учебного года, — на эти мероприятия приглашались все ее ученики и пациенты. Римини почувствовал, что окунается в давно забытый, казавшийся ему навсегда похороненным мир: вешалка, утопающая под грудой пальто и курток, ковры, небольшая гостиная, битком набитая людьми, говорящими тихо, чтобы занимать как можно меньше места, — и Фрида: невысокая, коренастая, восседающая в кресле, как на троне. В ее угол гости заходили, только специально решившись на это, никогда — просто потому, что не хватало места, хотя в квартире порой яблоку было негде упасть: люди теснились на диване и креслах, стояли прислонясь к стенам и посередине комнаты — все, вне зависимости от анамнеза: эпилептики, паралитики, гиперкинетики, пораженные сколиозом и болезнью Паркинсона, истерики, невротики и просто кривые, перекошенные и одержимые, пианисты, танцовщики, актеры — все они составляли живописную галерею пациентов госпожи Брайтенбах. Римини во всех деталях вспомнил уставленный пудингами и тортами стол, груды всяких сухариков и хлебцев, кувшины с черничным морсом — и вновь как наяву почувствовал удушающую жару, в которой он неизменно оказывался раз в год на протяжении всех двенадцати лет той, другой жизни. Затем в его памяти всплыла нужная картина: София протягивает тарелку, а тот, горбатый, кладет на нее кусок торта, который Фрида только что всем предлагала, царственно ударяя тростью, словно монаршим посохом, в такт своим словам. София, быть может, чересчур старательно и излишне артикулируя каждый звук, произносит: «Спасибо, Хавьер». На какое-то мгновение Римини стало не по себе оттого, что этот незнакомец связан в его памяти с Софией. Но алкоголь делал свое дело, и к тому же контекст нынешней встречи с не то сутулым, не то горбатым парнем настолько отличался от воспоминаний, в которых эти двое были объединены, что Римини и сам не заметил, как отвлекся и успокоился.

Праздник был прерван очередной дискуссией по поводу музыкальных вкусов и предпочтений. Двое гостей сошлись в поединке, трофеем в котором был дальнейший ход вечеринки. Остальная часть публики, надо сказать, вовсе не горела желанием выслушивать аргументы спорящих, а хотела просто продолжать танцевать: Римини же, воодушевленный выпитыми коктейлями, решил поучаствовать и, пробравшись к стойке с аппаратурой и дисками, вдруг наткнулся на что-то жесткое, костлявое, обернутое в кожу, что немедленно обернулось, чтобы обрушиться на него с бранью; впрочем, увидев Римини, эта жесткая субстанция, оказавшаяся человеком, улыбнулась, а Римини, расплывшись в ответной улыбке, громко, со вкусом произнес: «Привет, Хавьер». Они посмотрели друг другу в глаза, пожали руки и начали было копаться в дисках, но очень скоро осознали, что обоим гораздо интереснее выяснить, как складывается жизнь у другого, чем подыскивать музыку, которая бы соответствовала настроению вечеринки: еще несколько секунд спустя это стало понятно и остальным гостям — Римини и Хавьера бесцеремонно оттеснили от аппаратуры и поставили какой-то диск, естественно, уже не поинтересовавшись их мнением.