Прошлое

Он позвонил отцу. Известие о его возвращении к Софии, похоже, того не только не удивило, но и немало порадовало; все это выглядело так, словно у отца были свои шкурные интересы в этом музее и возвращение в экспозицию главного экспоната означало для него конец долгого периода метаний, неуверенности и раздумий над тем, как именно следует изменить концепцию этого учреждения культуры. Вскоре после этого София призналась Римини в том, о чем он и без нее давно догадывался: она, оказывается, поддерживала с его отцом довольно тесные отношения все эти годы. Получив подтверждение своим подозрениям, Римини на мгновение почувствовал себя обманутым и едва ли не преданным: оказывается, ни добровольная ссылка отца в Монтевидео, ни дурацкая беспорядочная жизнь Софии, ни даже проблемы самого Римини — ничто не могло помешать этим двоим самым близким ему людям преспокойно общаться друг с другом у него за спиной. Вообще выходило занятно: когда-то он, Римини, сравнивал разрыв с Софией ни много ни мало с катастрофой планетарного масштаба, с уничтожением целого мира; при этом ему казалось невозможным, чтобы они воссоединились и уж тем более чтобы к ним присоединились другие люди, вовлеченные в их общую орбиту, — отец Римини, Виктор и некоторые другие; выяснилось же, что осколки некоторое время совершали свободный полет в космосе, а затем вновь воссоединились, и только Римини оставался отделенным от них. Утешало его в этой ситуации лишь одно: вне этого старого мира он продержался достаточно долго для того, чтобы как у него самого, так и у его близких зажили все шрамы, нанесенные взрывом, который он устроил.

Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что его возвращение вовсе не было похоже на возвращение Одиссея, одержавшего победу над Циклопом и устоявшего перед пением сирен. Он был из тех слабых созданий, что, усталые, измученные болезнями и алкоголем, приползают к порогу отчего дома — и терпеливая семья вновь и вновь принимает их и помогает выкарабкаться из пропасти, в которую они угодили по собственной вине. В его возвращении не было никакой эпичности, никакой торжественности; не было оно ни свидетельством его поражения, ни его местью. Несколько разочарованный в первые дни, Римини вскоре осознал, что в обыкновенности и заурядности его возвращения есть одна весьма приятная особенность: этому возвращению не удивлялся действительно никто. Всеобщее спокойствие и безразличие были для Римини целебным бальзамом и обезболивающим средством, облегчившим его переход из одной жизни в другую.