Прошлогодний снег

Приказ об изменении норм выработки был подписан. Мы решили провести это тихо и без разговоров. Утром я пришел в цех. Перед входом мною овладело какое-то беспокойство. Я не услышал привычного жужжания машин. Цех не работал. Не кружились валы печатных машин, не суетились подсобные рабочие, катавшие тележки с отпечатанными листами, не шелестели бумагой сортировщицы, просматривающие готовую продукцию. Цех молчал, как в воскресенье.

Мои мастера растерянно обступили меня со всех сторон.

— В чем дело? — спросил я и быстро пошел в контору цеха.

— Они не приступили с утра к работе, — говорил мне бледный мастер Белов. — Я им говорю: сейчас же по местам. А они говорят: пока не вернут старые нормы — работать не будем.

— Позовите ко мне парторга, — распорядился я.

Вошли рабочие.

— Это что ж творится на советском предприятии? — сказал я парторгу Орлову, печатнику.

Орлов — умный, неторопливый мужик — закурил, присел на край дивана и сказал:

— Непорядок, Толя. Рабочих надо было поставить в известность. А то вы как-то быстро, трам-тарарам — и готово. У всех дети, семьи, бюджет. А вы зарплату снижаете.

— Не снижаем, а выравниваем нормы.

— Ну так выравнивайте в большую сторону, что же вы так выравниваете?..

— Ну вот что, Орлов, — сказал я, — ты сам понимаешь, что это такое. И ты знаешь, чем это грозит. Если через десять минут рабочие не приступят к работе, я должен буду уволить печатников.

— Толя, рабочие будут писать жалобу в ЦК!

— Пусть пишут, но к работе прошу немедленно приступить.

Вошел директор. По его лицу я увидел, что он уже все знает.

— Ну вот, — закричал он, — середина рабочего дня, а Шифрин собрания устраивает. У тебя что, все машины сломались? Может быть, ты решил отдохнуть?

— Нет, Лев Яковлевич, — сказал я. — У нас тут небольшое недоразумение. — Я посмотрел в глаза Орлову. — Но оно уже улажено.

Орлов усмехнулся, погасил о каблук папиросу и вышел в цех.

Мы стояли с директором и прислушивались к возгласам, раздававшимся из-за двери.

Низкий баритон Орлова убеждал: «При чем тут Толя? Он пешка, ему что велели, то он и сделал. Тут даже Лев не виноват».

«А кто виноват?» — Это Митька Бурляев — помощник печатника.

«Ишь, мать их, подам заявление об уходе». — Это Спиридонов, лучший печатник.

«А куда пойдешь? Везде одинаково».

«Только приноровишься, раз — они тебе нормы сразу…».

«Ничего, напишем куда надо, пусть разберутся…». «Товарищи, надо приступить к работе. Машины уже два часа стоят». — Это Иван Иванович, профорг.

«Ты бы лучше, Ваня, о нас думал, о машинах — Тольке думать. Он за это деньги получает…».

Мы с директором переглянулись. В его глазах были насмешливые искорки.

Вот зажужжала одна машина, другая, вот и весь цех наполнился обычным шумом, скрежетом, шорохами — я перевел дыхание.

— Ну, ничего, — сказал директор, — могло быть хуже…

12

— Наш курс послали «на картошку». Мы поорали, поартачились, но секретарь комитета комсомола сказал, что если мы не поедем, то будем пенять на себя. «Во-вторых, — сказал он, — это наш долг — помочь колхозникам, а в-третьих, только дураки отказываются в такую погоду поехать в деревню и подышать воздухом. Сено, молоко, что вам еще нужно?» — спросил секретарь. Мы поехали.

Деревня называлась Озера. Это вот где. От Москвы на электричке 3 часа езды, потом на грузовике по вихлястой пыльной дороге километров сорок в сторону. Кругом равнина, перерезанная столбами с провисшими проводами (то ли электричество, то ли телеграф), поля с желтеющей зеленью хлебов. А вот и лес. Зеленый, пахучий… Лес кончается внезапно, и у опушки раскинулась деревня. Это и есть Озера. Длинная улица, на которой лениво бродят куры. Дома в три окна на улицу, серый, выгоревший флаг на одном из домов. Это сельсовет.

Мы, охрипшие от песен и пыли, прыгаем с грузовичка и сваливаем в гору свои рюкзаки. Приехали!..

На крыльцо вышел небритый председатель в мятой зимней шапке на затылке, почесал ухо:

— Приехали, голуби?

— Приехали!

— Кто старшой-то?

— Галка Амурова.

— Ну, Галка-палка, давай квартируй свой полк. Завтра в поле пойдем. Парней давай к Прохору, там просторно, девок — к Устинье, я с ней договорился.

Парни — это я. Я — к Прохору.

— Гляди, — смеется председатель, — в Москве-то тоже вроде нас. Одни бабы. Куда парней-то подевали?

— У нас институт такой, — оправдывается Галка. — К нам мальчишки не охотно идут…

— Во-во, — говорит председатель, — точь-в-точь. У нас то же самое… Малый, проводи студента до Прохора.

Я иду со своим чемоданчиком за босоногим мальчонкой, который не проявляет ко мне никакого интереса.

— Тебя как звать?

— Колька.

— Чего ж ты молчишь, Колька?

— А чо говорить-то? Вы ведь, московские, все одинакие. «Как звать да скольки лет? Да где мамка? Да почему тятька в колхозе не работает?» Чо я, не знаю, что ль? Вы, московские, все одинакие… Кажный год, небось, приезжаете…

— Шустрый ты, Колька…

— Вон Прохоров дом-то. Бывай!

— Бывай, Колька.

Я постучал в низкую дверь избы, стоящей в самом конце улицы.

— Не заперто, — ответил высокий с хрипотцой голос.

— Из Москвы я, на картошку приехал…

— Проходи, чего встал-то?

— Здравствуйте, я…