Прошлой осенью в аду

Мне надо было видеть Юлию, и я бросился в спальню Цецилия. Клеоним, наш домашний врач, отпущенник, сидел у ложа больного и сжимал его запястье, ловя ускользающее биение жизни. Простыни уже сменили, но кормилица Цецилия еще отирала губкой окровавленные щеки Цециллия. Юлия, как труп, лежала на полу. Ее сыну обещали два дня жизни и вдруг отняли один! Один день – так мало (она ведь знала, что он скоро умрет!), но за этот лишний день его и собственных мук она отдала бы и все свое добро, и остаток своей жизни. Смотреть на нее было больно. Странно, что именно в эту минуту я пожалел, что у меня нет матери.

– Здесь Агафангел, госпожа, – сказал Клеоним. – Только что с ним? Он, кажется, измазан тестом?

Юлия подняла голову, я сделал ей знак, что хочу говорить. Она встала, отвела меня в сторону и спросила тихо:

– Что?

Забыть ее лица я не могу! Да, она была похожа на вас, Юлия, но в ту ночь постарела, осунулась, будто это из нее, а не из Цецилия вылили кровь. Зато ее глаза блестели, как стекло. Я рассказал ей обо всем, что видел. Она даже не пошевелилась, только сказала мне:

– Я знала, что это так! Когда взошла полная луна, мой мальчик весь был в крови. Дядя убийца и злодей! Вызвать его на суд принцепса? <Главой судебной власти Империи был сам император. Он назначал чиновников, разбиравших дела. Принцепс – один из титулов императора> Но что ему это? У нет давно нет ни чести, ни доброго имени, а над прочим суд не властен. Кто станет слушать тебя, раба? Пусть некоторые тебе поверят, но дядя откупится – он так богат! Нет, я сделаю, как задумала: приму его сватовство и убью. То, что будет потом со мною, неважно.

Я знал, что так она и сделает. Болтали, что в юности она была легкомысленна, с ума сходила по мимам и гладиаторам, имела любовников при муже и после. Я не знал ее такой. Теперь она шла к смерти своей охотой и доблестно, как древние матроны.

– Какой ты нечистый, Агафангел, – вдруг заметила она и поморщилась при виде коростой застывших на мне Геренниевых снадобий. – Баня у нас не топлена, но, кажется, осталась горячая вода. Помойся и приходи.

Я поплескался немного остатками воды, но от этого липкое зелье пристало ко мне еще цепче. Мне даже больно было раздеваться – ткань будто прикипела к коже. Тогда я решил отправиться на озеро или заброшенный пруд, бывший на окраине города. Вода в нем мутная, вонючая и, говорят, нездоровая, но рабы иногда купались там. Место это было безлюдное и дикое, тем более ночью, но мне так хотелось поскорее избавиться от клейкой грязи, что я поборол страх. Бояться ли мне жалкой лужи после огненной бани Геренния? Я с наслаждением плюхнулся в пруд и поплыл. Вода была теплой и черной. Какие-то подводные растения чертили стеблями по моим ногам, головастики проснулись и запестрели в отстоявшейся за ночь воде. Луна все еще сияла, вода была вся в белых блестках, и мне казалось, что лунный свет, подобно серебру, очищает скверную воду пруда. Я долго плавал. Корка снадобий постепенно разбухла и сошла с меня. Я снял и отполоскал одежду и все никак не мог всласть наплескаться в воде, которая, как мне почудилось, лишилась тины и мути и даже стала отдавать запахом левкоев. Наконец я заставил себя выбраться на берег, надел сырую одежду и побрел домой. Пока я плавал, то веселился, как рыба, у которой нет ни памяти, ни горестей. Теперь же снова стеснилось сердце: я знал, что иду пережить смерть Цецилия, отчаяние Юлии и, возможно, ее гибель. Но вместе с несчастиями я обрету свободу!