Прошлые страсти

— Ни в коем случае. Она жутко наивная. Особенно в таких делах. Она притворяется искушенной, верит сама в это притворство и нас пытается заставить поверить в него. Ваше поколение вообще до дикости наивно.

— Скажи на милость, цыпленок, а уже кукарекает.

— Ну и кукарекаю. Что тут плохого? — Лариса обиделась. — А вот вам даже рта раскрыть не позволяли. Вы пищать и то боялись. Мама писала книжки для малышей, чтоб не обманывать себя и других взрослых.

— Какая ты, однако, умная.

— Я помню, ей звонили из журналов, заказывали всякую белиберду про продовольственную программу, ускорение, коллективный подряд, идейную убежденность, человеческий фактор, перестройку…

— У тебя в голове идеологическая и историческая каша.

— Ха-ха. Это не самое страшное. Страшно, когда учат жить на примерах покойников.

— Среди них были и не такие уж плохие.

— Без вас разберемся, кто свой, а кто чужой. Но дедушку я им все равно никогда не прощу.

— Кому — им?

Голос Кати звучит устало.

— Не знаю… Ладно, а где все-таки мама?

— Ревнуешь?

— К кому? К этому поэту в шутовском колпаке?

Она наигранно смеется.

— Беда в том, что он опоздал родиться на целое столетие. Иначе ты бы сейчас читала его стихи в хрестоматии.

— Это все словоблудие. Где доказательства его таланта? И потом, так опуститься из-за того, что любимая женщина не ответила взаимностью. Глупо.

— Между прочим, я его за это очень уважаю. На месте Настеньки я бы…

— Ты никогда не окажешься на месте Настеньки.

— Ты права. — Лицо Кати становится грустным. — Но я очень часто ее не понимаю.

— Я тоже.

— Знает ведь, прекрасно знает: не встретится ей никогда второй Анатолий Васильевич. Это, что называется, от Бога. И раз в столетие.

— Ты так думаешь?

— Думаешь, думаешь… Я точно знаю. Да я бы на ее месте бросила всех вас к чертовой матери и уехала…

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Но там ведь нет удобств. Отдельной комнаты. Рояля. Персидского ковра для занятий йогой.

— Все это нужно только тогда, когда нет другого.

— Ты так думаешь?

— Отвяжись от меня, Лорка. Слышишь?

— Грубиянка. Я с тобой по-хорошему, а ты вдруг ни с того, ни с сего меняешь лозунги на противоположные. Совсем как в семнадцатом году.

— Ты наговариваешь на Настю. Она так далека от какой бы то ни было меркантильности.

— Да, представь себе, я зачем-то на нее наговариваю. Настенька, прости меня, если можешь.

— Не ломай комедию. Ну, какую же телеграмму получит завтра наша Настя?

«Жизнь без тебя невыносима тэчека только позови и буду с тобой тэчека любимая тэчека любимая тэчека любимая».

— Заковыристо. Если бы мне прислали такую телеграмму, я бы…

— Гони деньги.

— Ни фига себе! И сколько?

— «Ракета» туда-обратно, два междугородних разговора с доверенным лицом, плюс мороженое и прочие мелкие расходы.

— Наскребу. Но уважаемый Анатолий Васильевич не роняет себя до того, чтобы выражаться столь высоким штилем. Если он и пришлет телеграмму, то примерно следующего содержания: «Пьем шампанское в честь новорожденной тэчека целуем тэчека Ира зэпетэ Галя зэпетэ Толя».

— Чем сильней обман, тем больше веришь.

— Настек будет очень страдать. Если поверит.

— Ей это только на пользу. Она сама говорит, что страдания возвышают, что она очень любит себя в страдании…

— Великолепно. И чего, спрашивается, ты добиваешься?

— Пойми, я хочу, чтобы они всегда были вместе. Не знаю, кто из них придумал эту дурацкую формулу счастья: всегда рядом, но вместе никогда. В сравнении с ней история Ромео и Джульетты кажется милой рождественской сказочкой.

— Ты думаешь, все зависит от Насти?

— От нее многое зависит. Он сделает так, как она захочет. Катька, он готов с Настеньки пылинки сдувать. Я своими глазами видела, как он это делал.

— Я тоже видела. Но это еще ничего не значит.

— А что тогда значит?

— Отцепись. — Катя чем-то раздосадована. — Это ты все наперед знаешь. А я… я ничего не знаю.

Лариса подходит к своей кровати, медленно и грациозно снимает за ширмой трусики, бусы, вынимает из волос шпильки и заколки.

— Вчера это чучело сделало из моего королевского ложа настоящую медвежью берлогу. Там и воняло как в берлоге: падалью и старым сундуком. Интересно, как его терпят в постели женщины?

Катя уже собрала брошенные Ларисой где попало вещи. Она держит их в руках, не зная, куда деть.

— От него очень даже сексуально пахнет. Сестра говорит, что в постели он компенсирует все остальные недостатки. Когда он перебрался на раскладушку в чулан, у них пошли скандалы.

— Чудаки. Все у вас шиворот-навыворот. Женятся на тех, кто до лампочки, чтоб насолить тем, кого любят. Детство какое-то. Дебильное детство.

Лариса залезает под одеяло и замирает в позе блаженного покоя.

— Ты права — в этом есть что-то дебильное, ущербное, какой-то утонченный, я бы даже сказала, изысканный садизм, мазохизм, декаданс. Может, мы устали от созидания. Руки опускаются. И ничего уже не хочется. Все в нас перегорело. Или воплотилось в бесплотную мечту, оторванную от реальности.

— Катька, помолчи: я думаю.

— Думай себе на здоровье. Только это все без толку.

— Я придумала!

Лариса вскакивает, задевает ширму. Та падает.

— И что же ты придумала? — ехидно спрашивает Катя.