Проснется день

– Это грех, большой грех, – осудила баба Надя.

И тут же припомнилось ей, что кто-то из своих, из молодых, приглядывался, словно приценивался к иконам. Но кто?

– В милицию нужно пойти, – твердо сказала девочка. – А с милицией – в магазин. Пусть отдадут. Ты же угадаешь свои иконы?

Старая женщина подумала над словами девочки и отказалась со вздохом:

– Нет-нет… Это я, грешница, виновата. Не сберегла. Вот и ушли мои заступники. Спокинули. К другим людям ушли, – объясняла она. – Там – нужней. А мне чего… Я и так, встану да помолюсь. В хате, и в чистом поле, и в темном лесу. Везде молилась, и всегда меня Господь слышал, помогал, вразумлял.

Она объясняла это себе и девочке, верила своим словам. Но потом, помолчав, пожаловалась:

– Только помирать без Богородицы трудно. Она у меня в головах так бы и стояла. Упокоила. И душеньку мою к месту бы отвела. Так было бы расхорошо…

И она заплакала, словно лишь теперь осознав всю горечь утраты. Этой горечи было столь много, что в одной душе она не вместилась. И потому со старой женщиной плакала девочка, уже не о смерти страдая, но о жизни: своей, короткой, не больно сладкой, и той долгой, что еще теплилась рядом, в старом, изношенном, но таком добром теле бабушки Надежи.

Они были схожи: худенькая нерослая девочка и старая женщина, высохшая от жизни. И плакали одинаково: крупными белыми слезами.

Недолго поплакав, они принялись за обед. Пахучие свежие щи девочка хлебала истово. Старая женщина радовалась, понимая, что юное тело просит сытости, словно молодой росток в огороде. Сытости и тепла.

– Хлебай, моя родная, – ласково говорила она. – Хлебай… Щи, они… для здоровья. На хуторе завсегда: и утром, и в обедах, и вечером – щи отвечают. Казачье хлебово.

Пришел ранний и долгий предзимний вечер. Свои заботы были у старой женщины: ощупкой, помаленьку, но шерсть пряла. Девочка занималась школьными уроками, тесно разложив тетрадки да книжки на малом столике, возле окошка. Каждый занимался своим.

Но когда уходит из дома родная душа, о ней вспоминают, говорят. Так было и нынче. Икона Богородицы прожила с бабой Надежей долгий век. Под ней крестили, ею благословляли к венцу.

И потому не вдруг, но вспоминалось об ушедшей иконе, а значит, о прежней жизни на хуторе, где жили за веком век. Степные селенья: Зоричев, Еруслань, Ластушенский, Затон-Подпесочный, Плесистов…

– Свой родненький хутор и ныне вижу как на ладонке, и буду видеть, покель глаза землей не покроются, – рассказывала баба Надя, радуясь своей счастливой памяти. – Наш хутор, он – на бою, правишься от станицы шляхом через Малую Донщинку, через речку – бродом. И вот он, хуторок наш. Возле него – гора. С нее весь белый свет видать. Там мы век прожили, и Богородица нас берегла, сохраняла. Бывало, такая страсть…

Отуманенный памятью взгляд старой женщины уходил далеко, через темное стекло окошка, в прошлые годы.

– Ныне он помер, этот человек, на Суровикином доживал. Помер, такой ему и помин. Господь ему судья. Но пять человек доразу посадил. Сколь осиротил деток. Шепнул кому надо: они, мол, зерно крали с тока. Забрали всех. И нашего Тимофея Фетисыча. Всех сравняли, по десять лет всем. И осталась я с тремя на руках. Все – горох. Куда кинешься? В речку? Богородице помолилась. И выжили. Не сослали нас, из хаты не тронули. Работала, как об лед билась. Днем – на колхоз, ночью – на себя. Так и прожили без хозяина. А потом – война… Уходили да хоронились по степи, по балкам. А потом – вовсе. Немцы все хозяйство раздергали. Какая техника… Быкам справы нет. Ни ярма, ни войца, ни занозки. Мужики – на войне. Меня бригадиршей поставили. Бабы, говорю, давайте все вместе помолимся Богородице и будем трудиться. Богородица нам поможет. Так и выжили… Утром до света на работу бежишь. А поля – далекие. Теплый рын, Калиново… Везде – пешки. Какой хлебушко есть, детям оставишь. А сама – колос ухватишь, пошелушишь. В карман немного насыпешь, ребятишкам. Так и выжили. Богородица сохранила. Никаким судом меня не судили: ни сельским, ни колхозным…

Старая женщина привычно поднимает глаза к своей избавительнице, забывая, что нет ее под этой крышей.

Девочка, закончив уроки, стала рисовать. Склонившись над столом, она слушала повесть далекой жизни и рисовала. И появлялись на белом листе бумаги синяя речка, желтое хлебное поле, зеленая гора, а под боком ее – дома, возле домов – палисадники с яркими цветами.

– Работали и работали… – вздыхает баба Надя. – В колхозе стали хорошо получать, зерном… И деньги давали. Но много трудов. Огород большой. Помолюсь – и работаю. Картошка, капуста, тыковка. Спаси Христос, все остались живые, здоровые… Повыросли…

Девочка отдала законченный рисунок бабе Наде. Та глядела, глядела и признала:

– Это наш хутор. Смысленное мое дите… Умудрил Господь. Вот она, гора, наше поле и речка – все дочиста наше.

Спала девочка на сундуке, возле печки, теплая кладка которой не остывала всю ночь.