Проснется день

Но Хурдин раньше слов ее углядел памятник, блестящий самолетик над ним и портрет. Фотокарточка была строгой, при форме, в фуражке. Виктор неласково глядел на мир, сдвинув разлатые брови. И под суровым взглядом его Хурдин чувствовал себя неуютно.

Мать снова рассказывала о похоронах и плакала.

– Пойдем, – обнял ее за плечи Хурдин. – Пойдем, мама.

Вместе они вышли на дорогу. Хурдин оглянулся. Кладбище осталось там, посреди хлебной зелени. Высокое солнце стояло над полуденным миром, серебря молодую пшеницу. Высоко, в слепящей солнечной желтизне, звенел жаворонок. А справа, за темной зеленью сада, высилась Вихляевская гора. И, внезапно надумав, Хурдин сказал:

– Ты, мама, иди. А я в сад схожу, посмотрю.

– Сходи, сынок, сходи. Тама смородина. Сладкая…

Изо всех холмов, что лежали окрест, – а называли их уважительно горами: Ярыженская, Дубовская, Мартыновская – изо всех выделялась Вихляевская. Могуче вздымалась она над округою, обрываясь к Ильмень-озеру яром. И с вершины ее далеко было видать.

Родина… Вдали от нее каждый помнит клочок земли, с детства прикипевший к сердцу. Там небо просторней и голубей, там солнце глядит ласковым материнским оком, там ветер – прикрой глаза – снова унесет тебя в далекую, невозвратную пору.

Для Хурдина такою землею была Вихляевская гора. Многое с нее виделось, еще больше вспоминалось. И Виктор любил ее.

Сегодня, поднявшись на вершину, Хурдин стал думать о покойном товарище. Где он сидел в последний раз? На маковке? Или поближе к яру, откуда так озеро хорошо видать? О чем думал?

Над Вихляевской горою всегда, даже в самую покойную пору, понизывал свежий ветер. И это высокое, уже небесное дыхание, и замерший на полмира простор завораживали. И словно иное, вечное время считало шаги. И светлые, щемящие печалью, но светлые мысли томили душу.

Когда-то здесь, на Вихляевской горе, мальчишками мечтали они с Виктором о небе, завидуя птицам. Глядели, как коршун свободно плавает в небесной выси, уходя и утопая в ее глуби. Не жаворонку завидовали, не ласточке – быстрым, но малым птахам, а тяжелому коршуну. Казалось, могучим крылам его под силу вознести мальчишечью плоть туда, в небеса. Мечталось и снилось… Покойный лёт – грудью на ветер, – и омывают тебя воздушные струи и солнце, и безмолвно плывет внизу земля: замереть и парить золотою пушинкою, лишь кровь свою чуя да гулкое от счастья сердце.

Мечтали, и многое будто сложилось. И Виктор летал. Но как? Ревущий мотор и железо. Не полет, а движение, наперекор и во зло земному притяжению.

Конечно, иное грезилось. И прав был Виктор: не более чем игрушка все их дела. А жизнь? Сколько золотых дней уплыло. И вот уже нужно считать остатние. Уходят товарищи, уходят и зовут. И прав, наверное, Виктор: все золото дней истрачено зазря. И те, что впереди, – не слаще. Как льстили ему в Москве слова министра: «Ваш новый опыт… ваша энергия… воплотятся и помогут… многого ждем…» – льстили и обещали многое. Теперь же Хурдин с тоскою понимал, что ожидает его лишь новый необмятый хомут.

Дерзкая мысль, подсказанная Виктором: все бросить и уйти, мелькнула в голове. Вспыхнула и сразу погасла. Хурдин знал, что никогда не сможет уйти. Его не поняли бы ни жена, ни дети, ни товарищи, ни родная мать. А сеть человеческая с ее теплыми узами была необходима для Хурдина.

Внизу, под горой, к Вихляевке катила повозка с бочкою. Легкой рысью спешили кони, возница развалился на передке. И, провожая его взглядом, Хурдин почувствовал зависть. Вот так бы ему все долгое лето катить на повозке полями. Катить и катить по нескончаемому лету.

Он проводил глазами повозку, поднялся и побрел под гору, к садам и хутору.

К смородине он все же свернул и пошел от куста к кусту, от сладкой ягоды к той, что еще слаще.

В одной из прогалин наткнулся Хурдин на велосипед с тележкою. Это был велосипед мальчика. Хурдин огляделся, прислушался и пошел на звук.

Мальчик косил. Полоска, что лежала меж придорожными березами и смородиной, заросла травой. Косилось нелегко. Тяжеловата была косенка, хоть и малая, и вязовое косье не охватывала рука. И потому мальчик тянул косу резко, ударом, так что качалась голова на темном стебельке шеи. Трава была жилистой – перестой.

Хурдин решил помочь. Он подошел сзади и сказал:

– Здравствуй, работник. Как дела?

Мальчик обернулся, и в темных глазах мелькнул испуг.

– Да ничего… – ответил он, опуская взгляд.

– Для коровы?

– Козам, – ответил мальчик.

– Мать велела тебе косить?

– Чего велеть, я и сам неглупой, – ответил мальчик сдержанно, но с досадою.

Хурдин это понял.

– А я и забыл, когда косил, – сказал он. – Давно-о… Не дашь попробовать? Любопытно: забыл или нет?

– Попробуйте, – ответил мальчик.

Опустившись на колено, он подправил косу бруском и подал ее Хурдину, добавив:

– Она вам не с руки.

Конечно, косье было коротко, и Хурдину пришлось чуть не к земле присесть. Мальчик не выдержал, прыснул в кулак и отвернулся.