Проснись в Никогда

Уитли уже стояла перед ним с мотком кулинарного шпагата. Безжалостно связав ему запястья, она взмахом четырнадцатидюймового разделочного ножа перерезала шпагат, едва не задев при этом челюсть старика. Потом, сжав зубы, она нагнулась и проделала то же самое с его лодыжками. Хранитель не сопротивлялся и не протестовал — лишь молча смотрел на нее с таким выражением, словно все происходящее крайне забавляло его. Так отец смотрит на четырехлетнего сына, пытающегося закопать его в песок на пляже.

Уитли подтащила табуретку и уселась перед стариком, откинув со лба волосы:

— Давай выкладывай.

— Что именно? — уточнил Хранитель.

Она отвесила ему смачную оплеуху.

— Уитли! — одернул ее Кэннон.

— Говори, кто все это устроил и как нам выбраться!

Хранитель прикрыл глаза:

— Я же сказал. Проголосовать. А насчет того, кто это все устроил… Есть бесконечное множество вариантов. Вселенная, Бог, Абсолют, Всевышний, Сущий, Адонай, Ахурамазда…

Последовала новая оплеуха.

— Уитли… — прошептал Киплинг. — Думаешь, это хорошая идея — устраивать бедняге такую тарантиновщину?

— Никакой он не бедняга. Он играет с нами.

Очередной удар. Хранитель продолжал невозмутимо восседать в кресле. Из его носа струилась кровь. Я заплакала, но даже не попыталась остановить Уитли. Никто не попытался. Мы все пребывали в каком-то оцепенении, и у каждого в голове наверняка скреблась мыслишка — как ни ужасно в этом признаваться, — что если хорошенько отделать Хранителя, возможно, мы вытащим из него хоть какую-то информацию, то, что положит конец всему этому. Он признается, что это — лишь хитроумная игра; занавес упадет, декорации разлетятся на части. Мы все посмеемся. «Оборжаться. А мы-то купились». К тому же в глубине души я надеялась, что, как это уже случалось с моими детскими кошмарами, если события примут совсем уж странный оборот, сон развеется и я проснусь.

Уитли снова ударила Хранителя.

— В последние три минуты каждого сеанса пробуждения вы будете голосовать за того единственного, кто останется в живых…

— Почему в живых остаться должен только один? — неожиданно спросила Марта, подходя к Уитли и останавливаясь рядом с ней.

— Я не могу объяснить, как и почему происходит что-либо в Никогда. Это определяете вы сами.

— Но если время остановилось, — спросил Кэннон, — почему мы не можем вернуться к нормальной жизни?

— Только на одиннадцать целых и две десятых часа. Шестьсот семьдесят две минуты. Это продолжительность вашего пробуждения. Для Кэннона и Уитли она составляет шестьсот семьдесят пять минут. По окончании этого времени вы все снова просыпаетесь в Никогда, так же неотвратимо, как Золушкина карета в полночь превращается обратно в тыкву. Авария, в которую вы попали, образовала затяжку в материи пространства-времени, что-то вроде складки на ткани. Но настоящий мир никуда не исчез. Он живет вокруг вас по своим законам, наподобие пули, оставшейся в патроннике.

— А время начала нашего пробуждения — что оно значит? — спросила Марта.

— Начало и конец пробуждения определяются бесконечным числом факторов, включая резкость импульса, силу связи и простую случайность.

Уитли, похоже, больше не могла этого слышать. Она швырнула нож на пол, схватила с кухонного островка телефон, набрала какой-то номер и начала отрывисто говорить о чем-то приглушенным голосом, на ходу надевая свои «конверсы».

— И куда ты собралась? — спросил Кэннон.

— В Т. Ф. Грин.

Так назывался аэропорт для частных самолетов неподалеку от Провиденса.

— Я забронировала самолет на Гавайи. Вылет через час. Поехали.

— Боюсь, это ровно ничего не изменит, — вмешался Хранитель.

Уитли уставилась на него:

— В конце этого вашего — как его там, пробуждения? — мы будем в самолете, в тридцати шести тысячах футов над Тихим океаном. И что, по-вашему, произойдет? Мы исчезнем из салона, в духе всех этих трюков Вилли Вонки? Или как?

— Сами увидите, — отозвался Хранитель.

Все отправились вместе с Уитли, кроме меня.

Я не смогла. Я была слишком опустошена, слишком напугана перспективой оказаться так далеко от родителей, в небе, внутри металлической коробки, вместе с ними.

Вместе с ними.

Теперь они стали для меня «ими». Я больше не была одной из них. Если что-то и стало ясно, то именно это: люди, которых я когда-то любила и которым доверяла больше всех на свете, стали для меня совершенно чужими.

В чем я провинилась? Почему я должна очутиться в аду вместе с ними?

Я не могла думать об этом. Вернее, не могла позволить себе развивать эти мысли. Надо было сосредоточиться на текущих событиях. На большее меня не хватило бы.