Проспект Ильича

— Он убил всех! У меня нет детей. Но он уже убил моих детей. Он бы убил их, понимаете? Он, он… Думаете, мои родители уедут сегодня? Нет. Он их убьет! Он их стережет…

Секретарь положил свои руки на руки Матвея и сказал:

— Уверяю вас, Матвей Потапыч, что полковник фон Паупель не убежит от нас. Догнать? Хорошо. Я обещаю вам, что вы его догоните, но не раньше, как выполните программу вашего завода. Есть?

Матвей не ответил.

Секретарь придвинул к нему другой листок.

Матвей взглянул. «Программа СХМ по выработке противотанковых орудий должна быть утроена». Так приказывал Нарком телефонограммой.

Матвей вытер мокрое лицо и сел.

— Утроена?

— Да, утроена, Матвей Потапыч.

— У нас больше половины станков эвакуируется.

— Да, две трети.

И секретарь добавил, опять придвигая первый листок.

— Хлеба, как видите, будем выдавать вдвое меньше. Выходит, одна треть станков, половина хлеба, а втрое больше программа по пушкам!.. Трудновато, выходит?

— Трудновато.

— Но ведь и полковнику фон Паупелю трудновато! Мертвым немцам, утонувшим в нашей реке при отступлении, есть что рассказать о подводном мире. Он сделал ошибку. Мы его заставили ее сделать! Ему надо было сначала отрезать наш город, а затем атаковать. А он поступил наоборот. Возможно, что он и еще сделает ошибки, и тогда-то мы по-настоящему «отблагодарим» его.

— Трудновато!

— Конечно, трудновато. Даже Ленину было иногда трудновато, а у него голова получше нашей была. Трудновато, верно… — Он малость помолчал, а затем глаза у него стали сияющими. — Трудновато, а пушки-то на что? Ведь мы же их делаем, Матвей Потапыч? Ведь не бархат ткем?

Он быстро придвинул к нему листок со сведениями о хлебе.

— Решим так: половину наличного хлеба получит СХМ, а другая половина: городу. Мы идем на жертву. Город согласен поголодать, в случае чего.

Матвей отодвинул листок.

— Нет! Справимся и по первой наметке. Раз решили взять треть, так и возьмем треть. Даю слово, Михал Михалыч — производительности не снизим. Требует Нарком: на триста процентов увеличить, увеличим.

— А только насчет хлеба, извини, Матвей Потапыч, но это — левачество.

— Увидишь. Приезжай к шести часам. Рабочие уже будут знать, что паек уменьшен. Если половина их не придет на похороны Лариона Осипыча, а кинется взамен того на базар закупать продукты, зови меня леваком и еще как хочешь, Михал Михалыч.

Глава сорок шестая

Только в машине, возвращаясь из обкома на завод, Матвей вспомнил слова отца — и возрадовался. «Старик-то ведь оказался прозорливым, хотя за ним такого раньше и не водилось. Тому причина, конечно, народные страдания и то, что человек прислушивается и отбирает самое главное. Но отбирать тоже это самое главное-то не так уж легко. Ай да „старик“». Матвея прозорливость отца радовала потому, что за этим мерещилась надежда: там, в Узбекистане, старик окажется полезным и заводу, и семье, и поддержит весь род Кавалевых в их прежней славе. Если ты прозрел немцев, пытающихся отрезать город, то изволь прозреть и недостатки завода и его работы на новом месте, а вместе с тем и то, как устранить эти недостатки! Если ты прозрел желание народа видеть твоего сына на посту директора СХМ, то будь любезен, помогай новому директору на новом месте!..

«Но в чем же помогать? — спрашивал сам себя Матвей. — И какому директору помогать? Короткову? Он же там, в Узбекистане, директор филиала! А разве Коротков примет какую-либо помощь от старика Потапа? Мотю и ту увезет к себе, на свою квартиру, да еще стариков Кавалей и на свадьбу не пригласит… Следовательно, в чем же помогать? Может быть, в судьбе Полины, которая, небось, тоже погрузилась в эшелон и собирается хозяйствовать в Узбекистане?.. Чего ей нужно в Узбекистане? Или, может быть, она опять вышла на улицу? Зачем? И до нее ли теперь улице?»

Точно, улица вряд ли теперь занялась бы Полиной!

Матвей въехал на Круглую площадь. В просинь неба врезались уже порядком пожелтевшие листья лип. По бульварам, по трамвайным путям, нагруженные узлами, которые часто расползались, в плохо застегнутой одежде, — и преимущественно зимней, — под голос рупоров, которые все еще твердили о седьмом километре, — с измятыми, сырыми и плоскими лицами, с махровыми от пыли и бессонницы глазами, спешили, шли, бежали, спотыкались, ругались, рыдали, проклиная жизнь, покидающие город. В автобусах везли детей и стариков. Трамваи, осипшие от натуги, пытались пробиться сквозь толпу.

Шофер сказал Матвею, что проехать мимо вокзала невозможно. Да и без того Матвей видел, что ему не удастся проститься с родителями: никто из толпы даже и не просил его довезти до вокзала. «Что же делать? — думал Матвей. — Вылезти и пробиться? Но завод ждет. Надо составлять эшелоны, а того важней налаживать производство… Надо и похороны организовать…»

Синодов, пожилой рабочий с веселыми сиреневыми глазами, страдающий одышкой, просунул багровое лицо в машину и сказал, пыхтя:

— Возвращайся к себе, Матвей Потапыч, а мы уж тут как-нибудь и без тебя справимся. Я семерых отправляю и все дети! У меня дудка почти прекратила орать, а я все ору-у!..