Простаки за границей или Путь новых паломников

Мы прошли через зал Совета Десяти и оказались в адской берлоге Совета Трех. Стол, за которым они собирались, все еще стоит здесь, сохранились и плиты, на которых когда-то, застыв в немой неподвижности, инквизиторы и палачи в масках ждали кровавого при­каза, а затем молча отправлялись исполнять его с не­умолимостью машин, — да в сущности каждый из них и был машиной. Фрески на стенах удивительно подхо­дили для этого места. В остальных комнатах, залах, парадных апартаментах дворца украшенные богатой резьбой стены и потолки сияли позолотой, поражали великолепием картин, изображавших блистательные военные победы венецианцев и их роскошные посоль­ства к иностранным дворам, и вызывали благоговение полотнами, с которых смотрели пресвятая дева, Спа­ситель и святые, проповедовавшие евангелие мира на земле; но здесь — какой мрачный контраст! — всюду виднелись изображения смерти и страшных пыток! Все живые извивались в агонии, все мертвые были залиты кровью, покрыты ранами, а лица их хранили выраже­ние предсмертных мук!

От дворца до угрюмой тюрьмы — только один шаг. Кажется, что разделяющий их узкий канал легко перепрыгнуть. На уровне второго этажа через него перекинут каменный Мост Вздохов — закрытый тун­нель; когда вы идете по нему, вас не видно. Он во всю длину разделен перегородкой; в старину по од­ному коридору проходили приговоренные к легким наказаниям, а по другому брели несчастные, которых Трое обрекли на долгую муку и полное забвенье в тем­ницах или на внезапную, таинственную смерть. Внизу, ниже уровня воды, при свете дымящих факелов нам показали сырые камеры, за толстыми стенами кото­рых жизнь стольких гордых патрициев медленно уга­сала в страданиях и лишениях одиночного заключе­ния — без света, воздуха, книг; нагой, небритый, не­чесаный, покрытый насекомыми человек, которому не с кем было разговаривать, постепенно терял ненужный ему дар речи; дни и ночи его жизни, ничем не от­личавшиеся друг от друга, сливались в одну беско­нечную, бессменную ночь; ни один радостный звук не нарушал тишины склепа; друзья, бессильные ему помочь, забывали о нем, а его судьба навеки оста­валась для них неразгаданной тайной; наконец и он лишался памяти и уже больше не знал, кто он такой и как сюда попал; теперь он бездумно пожирал хлеб и выпивал воду, которые ставили в темницу неви­димые руки, и уже не мучил свою истерзанную душу надеждами, страхами, сомнениями и тоской о свободе; он уже не выцарапывал тщетные молитвы и жалобы на стенах, где никто — даже он сам — не мог их уви­деть, и, перестав бороться, впадал в безнадежную апа­тию, идиотизм, безумие! Сколько подобных печаль­ных историй могли бы поведать эти каменные стены, если бы они умели говорить.

В соседнем тесном коридорчике нам показали ме­сто, куда порой приводили узника после долгих лет заключения, когда его успевали забыть все, кроме его гонителей, и тут палачи в масках душили его шнурком или, зашив в мешок, глухой ночью спускали через узенькое отверстие в лодку, увозили подальше и топили.

Посетителям показывают орудия пытки, при помо­щи которых Трое выведывали тайны обвиняемых: гнусные приспособления для раздробления больших пальцев; колодки, в которых узник не мог пошевелить­ся, когда ему на голову капля за каплей падала вода, пока наконец эта мука не становилась нестерпимой; дьявольский стальной механизм, который, как скор­лупа, облегал голову узника и при помощи винта медленно раздавливал ее, — на нем еще сохранились пятна крови, давным-давно просочившейся сквозь шар­ниры, а сбоку у него торчал выступ, на который с удобством опирался палач, нагибавшийся, чтобы расслышать стоны пытаемого.

Разумеется, мы отправились осмотреть величест­венный обломок былой славы Венеции, каменный пол которого за тысячу лет истерся и потрескался под ногами плебеев и патрициев, — собор св. Марка. Он целиком построен из драгоценных сортов мрамора, привезенного с Востока; никакие местные материалы при его постройке не применялись. Его глубокая древ­ность вызывает интерес даже у самого легкомыслен­ного иностранца; с этой точки зрения он был интересен и мне, — но только с этой точки зрения. Меня не вос­хитили ни грубая мозаика, ни некрасивый византий­ский стиль, ни пятьсот причудливых колонн внутри, привезенных из пятисот дальних каменоломен. В собо­ре все истерто — каждый камень отполирован и сгла­жен прикосновениями ладоней и плеч праздных людей, которые в давнопрошедшие времена благочестиво без­дельничали здесь, а потом умерли и отправились к чер... то есть нет — просто умерли.