Прости меня

- Жаль, очень жаль, мы не сумеем разглядеть мелочи, детали. Вот если бы нам спросить все станции мира, что они передавали полчаса назад...

- Милый мой Археолог, вы думаете, надо кого-то спрашивать?

- Если можно...

- Где вы родились?

- В Тбилиси.

- Вы хорошо знаете город?

- Ну...

- Тогда смотрите сюда.

Я повернул ручку.

- Сколько до него от нас? Тысячи две с половиной, три?

- Да.

- Летим на юг!

На среднем экране, как с высоты орлиного полета, мелькнули горы, земля в трещинах рек, башенки древних развалин, гусеницы поездов, букашки автомобилей, муравьиная россыпь города в кольце холмов. И так стремительно, будто мы летели над всем этим на бешеной скорости, готовые метеором вбиться в землю. Громады гор, дома, растущие па глазах, улицы, пешеходы, весь этот горед мгновенно развернулся в глубокой долине, разрезанной желтой, в зеленых солнечных берегах рекой. Стало видно синее томительное небо, дальние вершины в зыбкой бесконечности.

Мы неслись над южной шумливой улицей, над людьми в белых рубашках, над крышами троллейбусов, над мостом через речку. Все ниже, ниже, и вот мы точно едем по нагретой мягкой мостовой, мимо сверкающих на солнце витрин, продавцов мороженого, постовых милиционеров и нарядных женщин.

Археолог замер в удивлении.

- Узнаете?

Он молчал.

- Какая улица?

- Проспект Плеханова, - сказал он глухо.

Я выключил плакатор.

- Вот... А вы говорите, спросить кого-то. Я могу показать любой уголок Тбилиси, войти в каждый дом, все, что пожелаете, сколько хотите. Но я не умею распоряжаться теми сумбурными картинками.

- Спасибо. Я, наверное, первым вижу такое... серебряное блюдечко с наливным яблочком... А вам не попадет?

Я, кажется, махнул рукой.

- Ничего, лишь бы нам поймать ниточку, докопаться... Победителей не судят.

Московские куранты пробили полночь, грянул гимн. Потом весь эфир заполнила не по-ночному веселая музыка, разноплеменная, далекая, близкая, не очень далекая, но всегда понятная всем на Земле.

- Когда я был мальчишкой, - сказал он, зажигая сигарету, покачиваясь на стуле, - мне чудом из чудес казался плохонький детекторный приемник. А потом я увидел сказку, нереальное что-то - первый телевизор. Надо было смотреть в крохотное окошко. Там вертелся диск Непкова, там угадывалось изображение. Там, сидя в Москве, я видел военный парад в Берлине, орущих человечков, крохотные танки, те самые, которые через несколько лет огромными докатились до Москвы. Но как это было удивительно: смотреть Берлин!.. А мы теперь легко привыкаем к чудесам. Радарные установки действуют на отраженном сигнале. Говорят, есть аппараты, видящие в полной темноте.

- Да, они преобразуют в картинку температуру предметов,

- И нас это не поражает! До каких чудес мы еще доберемся? Ах, эта великая привычка... Мы смотрим футбольный репортаж из Рима - и ничего. Даже не задумаемся, какое расстояние, какая даль.

Он курил, покачиваясь на стуле, отгоняя рукой синий дым.

Не знаю, как другие, по меня волнует именно это: я ви

жу. Вижу далекое. Пускай будет Рим, пускай футбол. Но вот

камера показывает нам разных людей на трибунах - старых и

юных. Улыбки, лица, руки, глаза... Ерунда какая-то, не

правда ли? Но попробуй отвяжись от мысли, что перед нами

капелька чьей-то жизни, совсем не срепетированной, не ор

ганизованной хорошим или плохим продюсером жизни, может

быть, очень интересной, сложной. Мы сидим далеко - мы ви

дим!

А где-то в перерыве матча сквозь большие решетчатые

ворота стадиона камера показывает нам осколок улицы. Ма

шины пробегают совсем как в нашем переулке. Синьора идет

с кошелкой, с кем-то здоровается, зовет кого-то., Старик

читает у киоска журналы... Далекие люди становятся понят

ными на этой далекой улице...

Словом, это не кинофильм, где так же ходят люди, бегут

машины. Это не документальная съемка, это сама жизнь,

увиденная мной.

- Талантливый оператор, - сказал я, - видит в толпе, в мелькании трибун что-то неповторимое, человечное. Выхватывает, умеет найти выразительное в своем характере лицо, руки, мнущие перчатку, выразительные руки человека, взгляды, жесты, земные человеческие переживания. И все это очень далекое, затерянное среди миллиардов, живущих на земле... По таким отступлениям от программы всегда виден большой талант операторахудожника... Меня волнуют эти отступления.

Археолог сквозь дым улыбался мне, покачиваясь.

- Похоже на дом с перевернутой лодкой... Скажите, вы тайком от всех не пишете стихов или романа?

Смешной вопрос. Я не ответил.

...Утром я видел маму. Она лежала немая, неподвижная, закрыв глаза. На столике рядом стоял букет ромашек, трогательный девичий букет. Надо будет обязательно спросить, кто поставил эти ромашки...

В палату вошел доктор, позвал ее. Мама не ответила. Он взял ее руку, задумчиво глядя прямо на меня, постоял и вышел, прикрыв осторожно дверь.

Солнечный осенний зайчик белел на подушке. Я тихонько выключил аппарат, будто вышел из комнаты, прикрыв дверь.

Потом весь день я просидел над магнитными схемами. Заколдованные линии! Мои картинки не хотят, не желают с ними путаться, но природа их все-таки одинакова. Где же моя ниточка?