Прости меня

Снеговая равнина была живой, переменчивой, она шевелилась, дышала, перекатывалась, и небо над ней также было живым и переменчивым от разлива полярных сияний. Казалось, ветер и там шевелит и колеблет фантастически освещенное великое снежное поле.

Самое время включать аппараты.

...Не знаю, что будет. Но возможно...

Сегодня в полдень вспыхнул и замигал рубиновый светлячок обратной связи. Шеф хотел говорить со мной.

- Здравствуй, - сказал я.

- Приветствую тебя, - сказал он. - Ты не замерз?

- Мне жарко.

- Не пора ли домой?

- Не знаю.

- Что у тебя там за американец?

- О!..

- Нет, правда?

- Журналист.

- Я знаю.

- Тебе не нравится?

- Почему же? Я спрашиваю... Не надоел?

- Ему скучно. По-моему, хороший малый, пишет книги, рассказывает мне о Лахоме. Там был убит президент.

- Помню. Ладно, это я к слову. Но я тебя вызвал не ради него. Тут у меня письмо для тебя, вот оно. Был у нас твой Археолог, взъерошенный весь, просил передать, и чем скорей, тем лучше. Я спросил у него, в чем дело, так он ответил "смеяться будете".

- Чудак... А ты не посылай. Покажи мне письмо.

- Распечатать?

- Ну да.

Шеф надорвал конверт, вынул вчетверо сложенный лист, расправил его и поднес к моим глазам.

Там было написано так:

"Искателю чудес я шлю самый сердечный привет!

Хотел тебя увидеть, но говорят, это будет не очень

скоро, поэтому решил написать.

Извини меня, хороший ты человек, за мои бредовые мысли

о сигналах из космоса. Получилась ерунда. Мы с тобой ви

дели на экране две Луны. Ты помнишь? Поскольку над Землей

всего-навсего Луна единственная, мне пришла в голову та

нелепая, как я понимаю теперь, идейка. Зря тебя попутал!

Недавно узнал я такую "новость". Много лет назад были

над нашей Землей две Луны. Говорят, одна из них упала

чуть ли не в Мексике. Было трясение земли, был всемирный

потоп и всякое прочее.

Мы с тобой видели образовательную передачу. Говорят, в

Америке много таких сугубо познавательных телестанций.

Может быть, и нет, но говорят. Посему не ругай меня,

прости великодушно за путаницу и мешанину.

Твой Археолог

(А я без тебя скучаю)".

Шеф положил письмо на стол.

Я, кажется, не смотрел на него.

- Почему ты побледнел? - спросил он. - Можно, я прочту письмо?.. Да что с тобой?!

- Мы, - сказал я, - мы копались в отклонениях... Мы школьники. Шеф! Мы не догадались, мы не могли догадаться проверить еще одно отклонение. Четвертая инстанта. Отклонение времени!

Девятнадцатое февраля, четырнадцать минут второго.

Самый обыкновенный белый день. Я не знаю, какие слова написать в моем дневнике. Я хочу бежать к моим товарищам, я хочу передать по радио: "Всем, всем, всем!.." Я никуда не бегу, не имею права. Как трудно сидеть и никому не рассказывать, никому не хвастаться! Мне так хорошо, дорогие мои, так хорошо!

Девятнадцатого февраля в четырнадцать минут второго на маленьком экране моей ловушки я увидел себя.

Не в зеркале для бритья, не на старой фотографии. На маленьком экране аппарата, который путешествовал со мной в чемодане всюду, где приходилось.

Я увидел себя таким, каким я был четыре года назад.

Я шел по набережной в кожаном пальто, сношенном четыре года назад. Я вошел в дом, в котором жил четыре года назад.

Я не сразу понял, кого я вижу. Мы не знаем себя. Когда первый раз пишем свой голос на магнитофонную ленту, мы не узнаем его, мы говорим: неправда, это не мой голос. Я слышу его другим... Если мы начнем рисовать себя, мы рисуем другого человека, с другой осанкой, походкой, выражением лица. Мы создаем себе свой образ не таким, каким видят его другие.

Например, я всегда представлял себя интеллигентом в очках, элегантным, легким и подвижным, человеком, несомненно, внушающим доверие. Но стоило мне зайти в магазин и встать в очередь рядом с гражданками с авоськами, сумками, чемоданами, как ближние ко мне хозяйки начинали подозрительно поглядывать и проверять сумки, даже не таясь от меня, как будто все дело в том, чтобы успеть схватить меня за руку. Ничего не скажешь, интеллигентная внешность!

Вот почему, наверное, когда на экране появился незнакомый гражданин в очках, неторопливо шагающий вдоль реки, я подумал: пижон и бездельник. Не торопится...

Но картинка не мелькала, не погасла, как виденные мною раньше.

Я не верил своим глазам. Я смотрел па часы. Минута, полторы, две, три! Не может быть! Картинка живет, братцы! А гражданин в очках идет себе, шагает. Я потянул ручку на себя. План медленно стал меняться. Голова приблизилась, выросла на весь экран. Пижон сказал кому-то: "Привет". И тогда я узнал себя.

На меня смотрел я сам.

Прошло пять минут. Самое главное, самое жуткое то, что картинка шла за моим искателем. Я вел гражданина, вел себя самого, как ведут киносъемщики, поворачивая камеру вслед идущему. Я вел даже не в след.

Я шел рядом с собой.

Ни одну картинку я не мог раньше проследить по-настоящему. Они гасли так же быстро, как появлялись. Теперь...

Я переключил диапазон, и я, то есть гражданин, вдруг оказался метров за двести позади своего движения.

Картинка повторилась!

Я шел по набережной, повторяя все мои только что виденные жесты.