Просто дети

Оглядываясь назад, я понимаю: лето 1968-го стало и для меня и для Роберта временем пробуждения тела. Тогда я еще не осознала, что ключ к противоречивому поведению Роберта – в сексуальности. Я не сомневалась, что он ко мне нежно привязан, но вдруг поняла: мое тело ему наскучило. Мне показалось: он мне как будто изменяет. Но на деле это я изменила ему.

Я сбежала из нашего маленького дома на Холл-стрит. Роберт страшно расстроился, но все равно никак не мог мне объяснить, отчего нас окутывает молчание.

Я не могла запросто отбросить и забыть наш с Робертом общий мир. Задумалась, куда теперь податься. Дженет предложила снять на паях квартиру на Лоуэр-Ист-Сайд, на седьмом этаже без лифта, и я согласилась. Роберт болезненно воспринял мой переезд, но если бы я поселилась одна или вместе с Хауи, страдал бы еще больше.

Роберт был удручен, но все-таки помог мне перевезти вещи на новую квартиру. Впервые в жизни у меня появилась собственная комната, которую я могла обставлять как вздумается. И я приступила к новому циклу рисунков. Цирковых зверей забросила, стала сама себе моделью – рисовала автопортреты, где подчеркивала более женственные, земные аспекты своей личности. Стала носить платья и завивать волосы. Дожидалась, пока ко мне заглянет мой живописец, но чаще всего напрасно.

И все равно мы с Робертом продолжали видеться – наши узы были сильнее нас. Мой роман с Хауи исчерпался, сошел на нет, а Роберт умолял меня вернуться. Снова поселиться вместе, жить так, словно ничего и не случилось. Он был готов меня простить, вот только я не раскаивалась. Не хотела возвращаться к пройденному, тем более что в душе Роберта явно бушевала прежняя буря, о которой он отказывался говорить.

В начале сентября Роберт вдруг зашел ко мне на работу в “Скрибнерз”. Свалился как снег на голову. Он был в длинном темно-красном кожаном плаще, перетянутом ремнем. Красавец, но в глазах смятение. Сообщил: снова поступил в Прэтт, взял кредит на учебу и из этих денег купил себе плащ и билет до Сан-Франциско.

– Я хочу с тобой поговорить, – сказал Роберт.

Мы вышли, остановились на углу Сорок восьмой улицы и Пятой авеню.

– Пожалуйста, вернись ко мне, – сказал он. – Иначе я еду в Сан-Франциско.

Я никак не могла уяснить, зачем ему надо в Сан-Франциско. Вместо объяснений – лишь несвязный лепет. Либерти-стрит, один знакомый – он там как рыба в воде, квартира на Кастро.

Он схватил меня за руку:

– Поехали со мной. Там свобода. Я должен докопаться, кто я такой.

О Сан-Франциско я ничего не знала, если не считать большого землетрясения и Хейт-Эшбери.

– Я и так свободна, – сказала я.

Он уставился на меня с исступленным отчаянием.

– Если ты не поедешь, я буду жить с мужчиной. Стану гомосексуалистом, – пригрозил он.

Я остолбенела. Ничто в наших прежних отношениях не подготовило меня к такому откровению. Были косвенные признаки, но я думала, что это просто новый этап его творческого пути. Творческого, не личного.

В этот момент я повела себя немилосердно. Потом раскаивалась. Глаза у Роберта были такие, словно он всю ночь проработал, закинувшись амфетаминами. Он молча сунул мне какой-то конверт.

И ушел, затерялся в толпе. Я смотрела ему вслед.

Потом открыла письмо. Прежде всего меня поразило, что он написал его на фирменной почтовой бумаге “Скрибнерз”. Его почерк, обычно такой аккуратный, тут сам себе противоречил: каллиграфические буквы перемежались детскими каракулями. Но не успела я вчитаться в слова, как меня умилил бесхитростный заголовок: “Патти – Вот что я думаю – Роберт”. Перед тем как мы разъехались, я много раз просила, даже умоляла поделиться со мной его мыслями, сказать, что творится у него в голове. А он ничего не мог выразить словами.

Глядя на эти листы бумаги, я осознала: ради меня он погрузился в недра глубины своей души, попытался выразить невыразимое. И разрыдалась: как же он страдает, если написал это письмо.

“Я открываю двери и закрываю двери, – писал он. – Никого не люблю, всех люблю. Люблю секс, ненавижу секс. Жизнь – ложь, истина – ложь”. И в финале – рана, которая не убивает, а исцеляет. “Когда я рисую, я стою голый. Бог держит меня за руку, и мы поем вместе”. Его манифест художника.

Я абстрагировалась от исповеди, которая содержалась в письме, и приняла эту фразу как святое причастие. В ней Роберт спрятал крючок, чтобы соблазнить меня, соединить нас навеки. Я сложила письмо, засунула обратно в конверт. Мысленно спросила: “И что же дальше?”

* * *

Рисунки облепили стены. В подражание Фриде Кало я рисовала цикл автопортретов и в каждый включала обрывок стихотворения, выражавший мою внутреннюю раздробленность. Думала о том, сколько выстрадала Фрида, и мои собственные страдания казались ерундой. Как-то вечером, когда я поднималась в квартиру, Дженет перехватила меня на лестнице с криком:

– Нас обокрали!