Просто дети

В ответ я сделала ему коллаж «Мой жиголо», в который включила одно из его писем. Он убеждал меня не волноваться, но, видимо, все больше погружался в мир криминальной секс-индустрии, который отражал в творчестве. Похоже, его влекла садомазохистская стилистика — «Точно не скажу, что все это значит, но чувствую: это хорошо», и он описывал мне работы с названиями типа «Штаны тугие ебарские» и рисунки, на которых он калечил макетным ножом персонажей из СМ-субкультуры. «В месте, где должен быть его конец, я воткнул крюк, потом повешу цепочку с игральными костями и черепами». Он писал, что включает в коллажи кровавые бинты и пластыри, оклеенные звездочками.

Всем этим он увлекался не для того, чтобы подрочить, — ему нужно было пропустить этот мир через фильтр собственной эстетики. Фильм «Мужской журнал» он раскритиковал: «Обычная коммерческая дешевка, в которой снимались одни мужчины». Садомазохистский бар «Набор инструментов» оставил его равнодушным: «Просто какие-то здоровенные цепи на стене и всякая другая хрень, не впечатлило». Он написал мне, что хотел бы сам спроектировать интерьер для такого заведения.

Через несколько недель я забеспокоилась: похоже, с Робертом что-то было неладно. Вопреки своему обыкновению, он начал жаловаться на здоровье: «У меня что-то со ртом, десны побелели и ноют». Иногда ему было не на что купить еды.

Но постскриптумы по-прежнему были полны типичной для Роберта бравады. «Меня ругают за то, что я одеваюсь как жиголо, что у меня душа жиголо и тело жиголо».

«И среди всего этого люблю тебя по-прежнему», — заканчивал он письмо и подписывался «Роберт» с синей звездой вместо буквы «t» — нашим символом.

* * *

21 июля мы с сестрой вернулись в Нью-Йорк. Вокруг только и было разговоров что о Луне. На Луну ступил человек, но я этого почти не заметила. Еле волоча дорожную сумку и папку с рисунками, я отыскала лофт на Диленси-стрит под Вильямсбургским мостом, где жил Роберт. Он страшно обрадовался моему приезду, но я обнаружила его в ужасном состоянии. Письма не отражали истинного положения дел. Он исхудал, заболел язвенным гингивитом, его сильно лихорадило. Пытался скрыть свою физическую слабость, а сам даже встать не мог — голова кружилась. Тем не менее в творческом плане он сделал очень много.

Мы были наедине: его соседи по лофту уехали на выходные на Файр-Айленд. Я прочитала ему свои новые стихи, он задремал. Я стала бродить по лофту. На начищенном деревянном полу валялись работы, которые он столь живо описывал в письмах. Он справедливо гордился ими. Работы были отличные. Сцены секса между мужчинами. На одной работе была изображена я: в соломенной шляпе, на поле из оранжевых прямоугольников.

Я навела порядок в его вещах. Разложила его цветные карандаши, медные точилки, обрезки мужских журналов, золотые звездочки и рулоны марли. И прилегла рядом с ним, размышляя, что делать дальше.

На заре нас разбудили выстрелы и вопли. Полицейские рекомендовали нам запереться на все замки и несколько часов не выходить из дома. У наших дверей убили какого-то парня. Роберт ужаснулся: в тот вечер — вечер моего возвращения — мы были на волосок от опасности.

Утром я открыла дверь на лестницу, и меня передернуло: я увидела меловой контур тела жертвы. — Нам нельзя здесь оставаться, — сказал Роберт. Испугался за нашу жизнь. Мы почти все оставили — мою дорожную сумку с памятными вещицами из Парижа, его художественные принадлежности и одежду, схватили только самое ценное — свои работы, и помчались в другой район — в знаменитую своей дешевизной гостиницу «Оллер-тон» на Восьмой авеню.

Наступили самые черные дни за всю нашу совместную жизнь. Как мы добрались до «Оллертона», даже не помню. Гостиница была ужасная: сумрак, запущенность, шумная улица за пыльными окнами. Роберт дал мне двадцать долларов, которые заработал, перетаскивая пианино; почти все деньги я отдала в качестве аванса за номер. Купила пакет молока, хлеб и арахисовое масло, но у Роберта кусок не шел в горло. Я сидела и смотрела на него, лежащего на кровати с железной спинкой: он дрожал, его прошиб пот. Сквозь грязную простыню просвечивали пружины древнего матраса. Воняло мочой и средством от клопов, обои шелушились, точно обгоревшая кожа под летним солнцем. Раковина была вся черная, вода из крана не текла — только посреди ночи иногда сами собой падали несколько ржавых капель.

Несмотря на болезнь, Роберт захотел заняться любовью, и, возможно, это немного облегчило его состояние: он перестал потеть. Утром он сходил в туалет на этаже и вернулся сильно встревоженный: появились симптомы гонореи. Он тут же почувствовал угрызения совести, испугался, что заразил меня. И еще больше распереживался из-за нашего бедственного положения.