Просто любовь

«Ведь я же работаю, работаю, как и прежде», — успокаивала Мария сама себя, но в то же время она отлично знала, что не как прежде. Вода, которую она подавала раненым, была простой водой, а не волшебным напитком, возвращающим жизнь. Рука, положенная на лоб, лишь оценивала высоту температуры, её прикосновение не приносило утоляющего сна. Улыбка с усилием появлялась на губах и не освещала палату верой и надеждой. И ей самой работа не давала силы, как раньше, но высасывала все соки, вызывала нестерпимые головные боли, боль в руках, ногах, апатию и равнодушие. Лица утратили свои индивидуальные черты, стали одним лицом раненого, чужим, ничего не говорящим. Истории человеческой жизни, различные, переливающиеся сотнями огней и теней, стали всё одной и той же лёгкой и неинтересной историей. Нет, теперь профессор уже не мог бы сказать: «Это не я, это вы, Мария Павловна, лечите раненых». Теперь она только выполняла свои обязанности, выполняла поручения, как автомат, как машина, точная, но мёртвая и равнодушная. И оказывалось, что этого недостаточно. Оказывалось, что это не всё равно. Раньше она передавала раненым свою радость, свою веру, свою силу, свою молодость и бодрость. Теперь она подавала только воду и бинты, порошки и капли.

Что ж, она не хуже и не лучше сотен других сестёр, которые работают нормально и не загромождают себе голову какими-то особыми миссиями, — говорила она себе, но знала, что это ложь. Она умела, умела иначе — прежде. А теперь всё кончилось каким-то странным, непонятным образом.

Боролась в смертельной схватке с врагом родина, истекала кровью. А она, Мария, стояла в стороне. Стояла и смотрела утомлёнными глазами на происходящее. Она уже не шла вперёд в великом марше, не поддерживала знамени, не одолевала врага. Она была омертвевшей тканью в напрягшемся в борьбе теле, она была сухой веткой на мощном, зелёном дереве, сопротивляющемся мрачному вихрю.

Иногда ей казалось, что одно не ведёт за собой другого. Можно сказать себе, что кончилась личная жизнь, её маленькая, частная жизнь, но осталось великое дело, которому она служит, и ему можно служить как следует.

Но это не так. Всё это объединено, связано неразрывной связью. В сердце, казалось, всё было мертво, прошло время великих волнений, надежд и тревог. Умерла не только любовь к Григорию — умерла она сама. Мария теперь была лишь своим собственным воспоминанием, бледным и мутным, как отражение в илистой воде. Сердце обросло жёсткой и шершавой корой, и внутрь не проникало ничто — ни радость, ни боль, ни свет, который прежде горел неугасимым огнём.

— Как ты себя чувствуешь?

Раненый обернул к Марии лицо, ещё наполовину закрытое белым коконом бинтов.

— Лучше. Хорошо. Можно бы уже снять эти тряпки.

— Снимут, снимут, когда время придёт. Пока потерпи ещё.

— Вы не больны, сестра?

Она вздрогнула.

— Нет. А что?

— Не знаю, мне чего-то показалось.

Мария отрицательно покачала головой.

— У вас найдётся время?

— Пока есть.

Она хотела улыбнуться ему, но как-то не вышло Губы болезненно искривились. Тёмный глаз из-под белых полос бинта внимательно смотрел на неё. Она почувствовала себя смущённой, словно этот молодой парень мог видеть её насквозь, знал, что происходит в её сердце.

— Вы бы не могли почитать мне письмо?

— Письмо? Ты разве ещё получил?

— Нет, — сконфуженно пробормотал он отворачиваясь. — То самое.

— Да ты же знаешь его наизусть.

— Это ничего. Наизусть одно дело, а послушать — совсем другое. Только, может, вам, сестра, не хочется?

— Нет, нет, что ты! Я с удовольствием прочту. Давай.

Буквы было уже трудно разобрать. Сотни раз прочитанные, они слились, стёрлись на бумаге, смятой, потемневшей, в потрескавшихся от жара, мокрых от пота руках. Она ведь тоже знала это письмо наизусть.

— «Дорогой мой Вася»…

Он опёрся рукой на подушки, чтобы удобнее было слушать. Он ждал знакомых слов, улыбка приоткрыла ещё бескровные губы.

— «Кланяюсь тебе от всего сердца, и мама, и сестрёнка Фрося, и тётка, и все соседи. Ты не пишешь, куда тебя ранило»…

— «Я очень рада», — прервал раненый.

— Да, да, прости, пожалуйста, я пропустила. «Я очень рада, что уже знаю, где ты, знаю твой адрес. Почему ты не пишешь, куда тебя ранило»…

Она на секунду умолкла. Она вспомнила следующую фразу, и сердце её сжалось. Он удивленно взглянул на неё.

— Сейчас, сейчас, здесь так смазано…

— «Так я тебе хочу написать»… — подсказал он.

— Да, да, конечно… «Так я тебе хочу написать, что, как бы ни было, я всё равно за тебя пойду, так ты мне напиши, куда тебя ранило, и хоть бы ты стал инвалидом, так ты не думай, потому что всё равно, я всегда такая же, как была»…

Голос её осекся. Вася протянул руку.

— Отдайте.

— Ты уже не хочешь, чтоб я читала?

Она только теперь с испугом услышала свой невыразительный, глухой голос.

— Нет, не хочу. Отдайте.

В его голосе слышалось нетерпение. Он взял у неё истрёпанный листок и осторожно положил его под подушку, неприязненно взглянув на Марию.

— Спасибо, сестра, больше не надо.

— Ну, как хочешь.

— Вот именно.

Он повернулся лицом к стене, как бы давая понять, что разговор окончен.

— Захотелось спать?