Просто мы научились жить

Не обращая внимания на испуганные Маринины глаза, выхватила пачку Вога, и убежала в тамбур. Дышала часто, тяжело, неумело закуривая – за прошедшие годы отвыкла совсем.

Горький дым обжег гортань и растворился в легких. Женя закашлялась, на лоб упали непослушные пряди волос. Она курила молча, остервенело, резко сжимая губы и резко выдыхая дым. И, докурив одну сигарету, тут же закурила другую.

– А ты не такая уж сильная, Ковалева, – сказала она своему отражению в стекле двери, – уже сейчас готова рассыпаться, а что же будет дальше?

Может, ну её к черту, эту авантюру? Выйти на московском вокзале, и не сделать с него ни шага? Купить билет на поезд до Ростова, и сегодня же уехать назад, домой, в безопасное тепло родного дома, к любимой дочке, к своей, нормальной жизни?

Но кто говорил, что будет легко? И разве кто-то надеялся на легкость? Нет. Она с самого начала знала, что будет сложно. Что будет рваться на части сердце, и удастся ли собрать эти части снова – большой вопрос.

И она приняла решение. Не сдаваться. Что бы ни случилось, идти до конца.

Вернувшись в вагон, на Марину посмотрела почти с отвращением – всё-таки всколыхнули воспоминания былые эмоции, и от почти дружеского сосуществования не осталось ни следа – ненависть, глубокая и яростная, поднялась со дна сознания наверх.

– Что с тобой? – Спросила Марина.

– Ничего, – был ответ, – собирайся. Скоро уже прибудем.

И прибыли. Чух-чух поезд, чух-чух. Здравствуй, московский вокзал, здравствуйте ярко-красные, похожие на ракеты, «Сапсаны», здравствуйте плакаты «Альфабанк приветствует вас в северной столице», здравствуй, особый, яркий питерских воздух и здравствуйте особые питерские лица.

Здравствуй, дом. Такой далекий и такой забытый.

Марина едва поспевала за спешащей Женей – она в минуту пересекла вокзальный зал, спустилась по ступенькам, и выскочила на площадь восстания. И задохнулась от ощущений, стоя с открытым ртом и глядя на буквы «Ленинград» напротив, наверху гостиницы.

Что бы ни случалось с ней, куда бы её не забрасывало, Питер для неё всегда начинался здесь – с этой площади, с этих букв, с этого расходящегося в разные стороны Невского – старого и нового.

Как же я по тебе скучала, оказывается, родной ты мой, любимый и такой уже далекий. Здравствуй.

Сумки – в камеру хранения. Черт бы с ними, вернутся за ними позже. Марину – за руку, и вперед, быстрее, по Невскому, мимо старых зданий, новых вывесок, к Фонтанке, к Аничковому мосту, к коням.

Добежать, с лицом, мокрым от слез, и гладить, гладить узоры моста, опоры коней, дышать глубоко, с силой, втягивая в себя запах и свежесть воды, впитывать в себя речные трамвайчики, и хохотать от счастья.

Здравствуй, мой любимый.

И – дальше, к Казанскому собору, к грибаналу, там тоже мост, и тоже родной, знакомый, и снова запах – но уже другой, более терпкий, туристический, но всё равно свой, свой же.

Бегом до Мойки, на Дворцовую площадь, мимо Эрмитажа к набережной, бежать, закрыв глаза, потому что открыть их можно только в одном, одном месте – на ступеньках, рядом со львом, где Нева волнами и волнишками бьет о гранит, играет, здоровается…

Здравствуй, любовь моя.

Женька застыла, очарованная и заплаканная. Разулась, спустилась на ступеньку вниз. И когда холодные воды Невы коснулись её пальцев, снова захохотала, счастливая. Она дома. Она, черт бы побрал всё на свете, дома.

***

Конечно, она потом долго не могла простить Марине того, что та стала свидетелем её слабости. И весь остальной день молчала – пока забирали вещи, пока устраивались в гостинице (-Поехали ко мне? – предложила, было, Марина. Полный презрения взгляд был ей ответом), пока обедали в «Пирогах» у Аничкового, пока возвращались в номера (конечно, разные) и гасили свет.

Корить себя не стала – что было, то было. Но и радоваться больше не получалось. Уже почти заполночь позвонила Янке. И ахнула, услышав в ответ целую бурю эмоций, радости, воплей и обещаний приехать прям сейчас, немедленно, только скажи адрес.

И приехала – вот неожиданность-то, а? – влетела в номер гостиницы яркой стрелой, красивая, звенящая, громкая, кинулась на шею, затормошила, затискала, и зашептала на ухо гадости вперемешку с радостью.

Потом они долго сидели вдвоем на подоконнике, смотрели в окно на питерский двор-колодец, и разговаривали, разговаривали, разговаривали.

Янка рассказала о том, как порой тяжело ей быть рядом с Сергеем – он вошел в фазу кризиса среднего возраста, увлекся рыбалкой, и совершенно не общается с детьми. О том, как Кира скоро закончит школу, и надо поступать, а она думает только о мальчиках. О Максе и Жанне, которые по-прежнему трепетно и нежно любят друг друга, и строят дачу, и ждут второго ребенка. О том, как устроилась и устаканилась жизнь, стала иной, предсказуемой и ожидаемой. И как не хватает в ней чего-то, что раньше можно было потрогать руками, вдохнуть носом и ощутить сердцем.