Просто мы научились жить

Когда тебе хорошо, дни превращаются в секунды, но когда тебе больно – каждый день словно бесконечность. И в этой бесконечности приходится продолжать жить – вставать утром, умываться, идти на работу и разговаривать там с людьми. И даже думать о будущем, в котором не видно ничего, кроме все той же отравляющей боли.

Инна старалась. Самым важным было, чтобы никто ничего не заметил – она держалась из последних сил, и любое сочувствие извне порвало бы струну и душа рассыпалась бы на части. Поэтому внешне все было как раньше: она приходила в офис спокойная, улыбающаяся, красивая в своей строгости, здоровалась с коллегами, проводила совещания и утверждала планы. А после садилась в машину и ехала за город, на дачу, и там долго играла с Дашей, ужинала вместе с Лешиными родителями, а то и с ним самим, и улыбалась, улыбалась, улыбалась… Она знала, что стоит прекратить улыбаться – и придет ужас. И старательно растягивала губы.

А поздно вечером, вернувшись домой, раздевалась и ложилась в постель, которую они четыре года делили с Лизой. Клала рядом ее большой махровый халат, утыкалась в него лицом, закидывала рукав от халата себе на шею, и закрывала глаза.

И приходил ужас.

Он был огромным, страшным словно медведь с когтистыми лапами, и острыми зубами, и эти зубы и когти раз за разом впивались в сердце, раздирая его на мелкие ошметки. От каждого ошметка в глаза брызгала кровь, рисуя на зрачках узоры и узорчики, прошлого и будущего, всеми силами отодвигая в сторону осознание настоящего.

Ей виделся их первый поцелуй – там, у каменной лестницы, возле солнечных часов. Первое объяснение, дрожащие Лизины пальцы. И первый завтрак вместе – обнаженными, мокрыми от жары и возбуждения, с потрясающе вкусным кофе и булочками из «Красного мака». Никогда ни до, ни после, кофе не был таким потрясающим. Никогда.

Господи, но ведь мы же любили друг друга.

Как иначе объяснить эти бесконечные ночи, в которых мы лежали, обнявшись и боялись пошевелиться, чтобы не вспугнуть это ощущение нежного и ласкового счастья. Как иначе объяснить моменты, когда я начинала фразу, а ты заканчивала ее, и говорила ровно то, что я имела ввиду.

Господи, но ведь мы же любили друг друга.

Когда мне было плохо, ты была рядом – держала меня за руки, дыханием согревала ладони и молчала когда нужно было молчать и говорила, когда без слов было уже не обойтись.

Господи, но ведь мы же любили друг друга.

Ты была моей женой, а я – твоей. Наш брак не был ни законным, ни венчанным, но он был большей силой, чем что либо иное в этом мире, потому что каждый день мы знали, что мы – друг для друга, и никак иначе.

Господи, но ведь мы же любили друг друга…

И проливались слезы. После разговора с отцом она научилась плакать, и это был выход для горечи, боли, тоски. Становилось легче – ненадолго, но все же, все же.

А утром она вставала с постели, выжимала мокрую наволочку, и все начиналось снова – работа, Даша, дом, ужас. И снова работа, Даша, ужас…

Лиза звонила редко. Она чувствовала свою вину и потому старалась максимально быстро свернуть разговор – спрашивала про здоровье Даши, про настроение Инны, и прощалась.

После каждого такого разговора Инна долго сидела, разглядывая трубку, и не задавала себе один и тот же вопрос – как же так? Но ответа не было.

И надо было как-то жить дальше, но как? Как?

Куда? И – самое главное – ради чего?

– А что будет с ребенком? – Спросила подруга Лелька, заехавшая в гости однажды вечером с бутылкой коньяка и набором шоколадных конфет «Победа». – Пока она шалается, ты им занимаешься?

Инна поморщилась. Лелин флотский юмор со времен студенчества совсем не изменился. Да и в остальном мало что поменялось: худая до невообразимости, некрасивая Лелька по-прежнему ходила в широченных штанах, красила волосы в белый цвет и курила тонкие сигареты, зажимая каждую в уголке узких красивых губ.

– Лель, ты отлично знаешь, что ребенок – не он, а она, – сказала Инна, – и прекрати курить на моей кухне, если хочешь портить здоровье – делай это в подъезде хотя бы.

– Нет, ну серьезно, Инка, – Леля, конечно, не обратила никакого внимания на заявление про сигареты, и прикурила новую, – ты занимаешься ребенком, пока она шляется?

– Формально Даша сейчас у родителей отца на даче. Но по существу вопроса – да, ею занимаюсь я. И мне не очень ясно, почему тебя это так беспокоит.

Инна встала со стула, потянулась за закипевшим чайником и разлила кипяток по чашкам. Заваривать свежий чай не было сил. Вообще ни на что не было сил. Даже спорить.

– Меня беспокоит другое, – Леля глотнула коньяка прямо из бутылки и даже не поморщилась, – ты очень привязана к этому ребенку, а прав на него никаких не имеешь. Что же будет когда твоя девка уйдет окончательно? Заберет ребенка, и поминай как звали.

Инна подняла глаза, сжимая зубы, и посмотрела на подругу.

– Не смей называть ее девкой.

Леля молча кивнула. Даже она понимала, что есть вещи, на которые нельзя посягать. Например, называть девкой женщину Инны Рубиной. Инны Рубиной, раздавленной и растерянной, но по-прежнему отстаивающей то, что ей было важно.