Просто воскресенье

— Слушайте, молодцы, а потише вы не можете входить в рабочий день? — резко оборвал он их, видя мысленно перед собой сына.

— Отцепись, старик. Не вешай на нас свою размышлюху! — фатовато и нагло парировал один из них.

Он хотел ответить и своей рукой направить их по течению жизни, а не по миражам, покрывающим гибельные в юности пороги.

Внимание вдруг переключилось на другой звук: старческая походка, когда асфальт ровный кажется палубой корабля, а солнечный безветренный день вызывает сомнение, так как любое движение, вплоть до опоры на палку, неловко и трудно от непонятного кача из стороны в сторону.

Нет, лик старости не ужасен. Он страшен состоянием беспомощности и потерей того, что заложено всей жизнью трудоспособности.

Старуха по-детски смотрела на людей, ища среди них помощи. Ступени телеграфа были испытанием для ног и палки третьей руки, данной для поддержки самого себя. В детстве коляска и помочи с бережными руками родителей. Затем самостоятельность десятками лет, нужность и работа. И вот детство другого плана, детство без перспективы.

Брошенная кем-то старость, как ненужный, чему-то мешающий предмет шла прямо на него. Он подошёл к ней, ни о чём не спрашивая, свёл со ступеней и только перед переходом громко, прямо над ухом произнёс:

— В какую сторону, бабушка?

— Должно быть, вы знаете передвинутый дом. Во двор, где стройка МХАТа.

Они шли медленно и молча, каждый думая о своём. Он подвёл её к дверям и ещё раз засмотрелся на уверенные движения разумных роботов-кранов. Те творили невероятное. Старый МХАТ, побратим передвинутого дома, стоял расчленённый надвое, с пустым прогалом строящегося нутра.

«Каждое время имеет своего художника, подумал он. Кто-то его осуждает, кто-то идёт за ним, ибо он современник, умеющий видеть дальше, больше других, со своих позиций осмысливать традиции и на их фундаменте создавать невиданное и новое искусство». Вдруг он поймал себя на мысли, охватив взором раздвинутое стройкой старое здание, в историю которого вплетался невидимый с фронтона новый облицовочный кирпич. Старый МХАТ был непременной ретроспективой Москвы, и стена, выдвинутая за прогал, которого скоро не станет, стояла выпрямившись, ожидая единения с новой, подтверждающая вечность искусства.

«И то верно, распахнёт крылья чеховская чайка и смахнёт движением души своего искусства тяжкую проблему. Поможет её решить. Это важно».

Он остановился под липой всё на той же улице Горького. Дерево, вторгнутое в выбитую квадратуру среди асфальта, сохранялось человеком. Корни были укутаны землёй и от спешащих прохожих сохранены узорчатой решёткой.

Дерево и расчленённый, строящийся МХАТ своей вечной символикой его, программиста, на что-то упорно наталкивали.

И право: дерево это блуждание в трёх соснах. Проблема отпала. Ведь есть та, в которой он когда-то видел только женщину, чей взгляд врезался в память своей загадочной необъяснимостью. Тогда по молодости лет, беспечности он не знал, что понятия «женщина» и «жена» каждое по-своему ёмкое были различны. Строки завещания его коллеги «Моя жена, моей жене, моя семья…» снова всплыли.

Да, дерево и стройка МХАТа подсказали решение. Жизнь, клочковатая, с чёрно-белыми полосами спирали, входила в чёткий и ясный смысл: всё на круги своя.

Старость детство наоборот. Разница в том, что беспомощность детства умиляет и ей всё прощается: в перспективе целая жизнь. Старость хрупка и беспомощна, бесперспективна. Жестокая логика жизненного круга. И если ты Человек, то вопреки этой логике сдержи раздражение и взгляни на две руки твоего внука и отца, две руки, связанные робкой походкой и радостью познавания окружающего их мира.

Он увидел через дорогу свой подъезд, окна и решил, что метания вчерашнего воскресенья вновь помогли ему не потерять в себе Человека. И десятки планов, надежд всколыхнулись в нём, подтверждая счёт времени: обрети упущенное, наверстай, не теряя смысла, самое главное это жизнь, в чём бы или в ком бы она ни заключалась, и если ты сумел помочь дожить угасанию, к тебе само, без поиска просто войдёт обычное счастье.

___________