Просто жизнь

Теперь его нет. Улица моего детства изменила свой облик: справа и слева возвышаются многоквартирные дома, одинаково безликие, неинтересные. До войны и в первые послевоенные годы на этой улице вперемежку с домами-развалюхами были купеческие особняки, крепкие и добротные, похожие на боровички среди сыроежек. По названиям расположенных поблизости улиц и переулков — Мытная, Житная, Сиротский, Выставочный — можно было определить, что находилось тут в стародавние времена, каким ремеслом добывали себе пропитание жители этих мест.

От прежнего Замоскворечья остались лишь «островки» — часть улицы или переулка, а еще чаще просто дом с лепными украшениями на фасаде, доживающий свой век среди «башен» и «коробок». Пощипывает в глазах, когда на пути возникает сохранившийся в памяти особнячок. Хочется остановить первого встречного и сообщить, что этот особнячок был точно таким же пятьдесят лет назад, что даже моя бабушка не помнила, в какие годы он появился в Замоскворечье. Становится больно, когда я вижу старинный дом, обнесенный деревянными щитами, с темными прорубями вместо окон, с тарахтящими около него экскаваторами и бульдозерами. Смотрю на обнажившуюся в проемах кирпичную кладку, шириной почти в метр, и представляю, как будут чертыхаться рабочие, сколько прольют пота, прежде чем разрушат такой дом.

На дворе не было ни души. На полуоткрытом окне комнаты Петровых слегка надувалась и сразу же опадала тюлевая штора. Надежда Васильевна меняла шторы два раза в год: в апреле вешала легкие, как паутинка, в октябре — более тяжелые. Ветер гонял сухие листья, прижимал их к каменному основанию нашего дома. Летнее убранство на деревьях поредело, в кронах преобладал желтый цвет. Земля была влажноватой, свинцово поблескивали лужицы: ночью, видимо, шел дождь. За год наш дом обветшал еще больше: парадная дверь висела на одной петле, жалобно поскрипывала от ветра, некоторые окна скособочились. На наших окнах были закрыты форточки. Я подумал, что бабушка, наверное, ушла в магазин, а может быть — это страшно огорчило меня — уехала к матери: в последних письмах она сообщала, что мать продолжает настаивать на переезде к ней. Разволновавшись, пулей взлетел на второй этаж, рванул на себя дверь и чуть не рассмеялся — бабушка раскладывала пасьянс. Стука двери она не услышала. «Совсем плохи дела», — с грустью подумал я. Прислонившись к дверному косяку, стал наблюдать. Бабушка, должно быть, почувствовала мой взгляд — подняла голову, охнула, быстрым движением руки смешала карты.

— Только что вспоминала тебя.

— На пять дней прикатил! — очень громко сказал я.

— Пожалуйста, не кричи, — бабушка поморщилась, — я все прекрасно слышу.

Я не стал возражать — торопливо выложил на стол солдатский паек: две буханки, концентраты, консервы, сахар.

— Какое богатство, — пробормотала бабушка и, спохватившись, объявила: — Мама тоже в Москве. На один день выбралась. Сегодня вечером возвращается в свой госпиталь.

— Где она?

— По каким-то делам ушла. К трем обещала быть.

— Значит, вместе попируем! — Я был рад, что повидаю маму, немного поболтаю с ней.

Пока я был в поезде и ехал на трамвае, мне казалось: не хватит времени выговориться, а получилось — за двадцать минут рассказал все, что хотел. Бабушка тоже почти ничего не добавила к тому, о чем сообщала в письмах. Пересуды она терпеть не могла, о том, что происходит на дворе, часто узнавала последней.

— Родион Трифонович навещает тебя?

— Заходит. — Бабушка улыбнулась. — По-прежнему в облаках витает. Теперь постоянно говорит о том, как прекрасно станет после войны.

Я тоже думал об этом. И не только я. Все, с кем я был на фронте и лежал в госпитале, жили надеждами. Казалось, после войны обязательно осуществятся мечты и чаяния, навсегда исчезнут ложь, наветы.

Мать пришла точно в три. Увидев меня, так обрадовалась, что в течение нескольких минут не могла произнести ни одной связной фразы — изъяснялась восклицаниями и счастливо улыбалась.

Потом мы пили чай с настоящей заваркой. Бабушка пила вприкуску. В ответ на мой удивленный взгляд пояснила:

— Так экономнее и вкуснее.

Я вспомнил: точно так же пил чай Родион Трифонович, сказал об этом, помечтал вслух:

— Хорошо бы повидаться с ним.

— Только что встретила его, — сообщила мать.

— Разве он снова дома ночует?

— Сегодня же воскресенье, — напомнила бабушка.

Незаметно пролетели три с половиной часа. Нужный маме поезд отправлялся с Курского вокзала в девятнадцать сорок пять.

— Пора, — сказала она и, перевернув вверх донышком свою чашку, стала собираться. — Проводишь меня?

— Конечно!

Расцеловавшись с бабушкой, мать надела шинель с узкими погонами капитана медицинской службы. Запустив под ремень большие пальцы, я расправил, складки на гимнастерке, выровнял перед зеркалом, как учил в запасном полку старшина, пилотку. Мать посоветовала одеться потеплее, но мне было лень раскручивать скатку. Сославшись на теплый вечер, я пошел налегке.

— Вернешься, по-видимому, поздно? — спросила бабушка, когда я был уже в дверях.

— Ты ложись, не дожидайся меня.