Просто жизнь

— Зоологию и ботанику преподаю, — подтвердила Анна Григорьевна.

Явно сконфуженная, она прошлась, а точнее, прокатилась по комнате, поправляя на ходу вышивки — на пузатеньком комоде, протертом диване. Ветлугин тоже смутился, сказал, что в детстве очень любил ботанику, даже гербарии собирал. Анна Григорьевна оживилась, стала рассказывать про цветы и травы, которые встречаются только в этих местах. От волнения она раскраснелась, дышала тяжело. Василий Иванович сдвинул брови, сердито прогудел:

— Зарядку тебе, мать, делать надо. Сколько раз про это говорено было.

— Еще что-нибудь выдумай! — возразила Анна Григорьевна. Повернувшись к Ветлугину, объяснила: — Как встанешь утром, так и начнешь крутиться: то надо, это надо. Вот она, зарядка-то! Потом школа. Вечером все сызнова: огород, корова. Раньше тяжелее было. Теперь сын подрос — помогает по хозяйству. А от него, — она показала на мужа, — никакой пользы. Который месяц прошу калитку починить…

— Это и Петька сумеет, — проворчал Василий Иванович.

— А топор и молоток где? Все инструменты в школу уволок.

— Завтра принесу, — пообещал Василий Иванович и торжественно провозгласил, кивнув на несмело появившегося в комнате паренька: — А вот и он самый — наш Петька!

Ветлугин посмотрел — лопоухий, с веснушками, чем-то похожий на мать, а чем-то — на отца.

— В девятом будет учиться, — сказала Анна Григорьевна.

Ветлугин хотел протянуть Петьке руку, но вспомнил наставления преподавателей педагогики («Никакого панибратства с учениками!») и ограничился кивком.

— Надеюсь, по литературе будешь учиться хорошо?

— У него к математике склонность, — сказала Анна Григорьевна. — В диктантах и изложениях ошибки делает.

Ветлугин и сам грешил этим. В затруднительных случаях листал орфографический словарь, на семинарах по современному русскому языку часто краснел. Если бы не грамматика, он получил бы диплом с отличием.

— С грамотностью в нашей школе слабовато, — посетовал Василий Иванович. — На предпоследнем месте в районе. Еще в позапрошлом году просил словесника прислать, но меня только обещаниями кормили. Теперь, в смысле грамотности, мы на какое-нибудь другое место передвинемся, поближе к первому. Верно, Алексей Николаевич?

Ветлугину было двадцать три года. На фронте и в госпитале его называли Лехой, а еще чаще по фамилии. Лишь на третьем курсе института, во время практики, к нему впервые обратились по имени-отчеству. Он продолжал тыкать сокурсникам, называл их, как и раньше, по имени и сконфузился, когда директор школы, где была практика, строго сказал:

— В педагогическом коллективе нет ни Вань, ни Мань. И обращаться друг к другу надо только на «вы».

— Почему? — поинтересовался Ветлугин.

— Так надо! — А почему «так надо», директор не растолковал.

Ветлугин улыбался, когда студенты и учителя с очень серьезным видом называли Марией Антоновной коротышку Маню, никак не мог заставить себя обратиться по имени-отчеству к беспечному Игорю, превратившемуся вдруг в Игоря Валерьяновича, даже староста их группы, чопорная и педантичная, осталась для него просто Верой. Он думал, что после практики ребята перестанут валять дурака, но они уже почувствовали себя без пяти минут учителями, очень сердились, когда к ним обращались на «ты» и называли просто по имени.

Закадычного друга у Ветлугина не было. Сокурсники казались ему сопляками, хотя были моложе всего на два года.

Но именно эти два года возвышали его в собственных глазах, позволяли считать себя все повидавшим и все испытавшим: он провел их в армии — на фронте и в госпитале. Любой поступок сокурсников, любое их слово Ветлугин сравнивал с поступками и словами своих однополчан — тех, кому передавал, сделав затяжку, обмусоленный чинарик с последней щепоткой махорки, с кем ругался до хрипоты, вспоминал мирную жизнь, мечтал о возвращении домой.

Пять лет назад, очнувшись после атаки в медсанбате, Ветлугин и не подозревал, что война для него уже кончилась. Ничего не болело — только была страшная слабость, и он, убедившись, что руки-ноги целы, подумал: «Полежу месячишко и — назад, в роту». Грудь была туго обмотана бинтами, никак не удавалось сделать полный вдох. Ветлугин подозвал медсестру, попросил ослабить повязку. Она откинула одеяло, потрогала бинты, сказала, что повязка лежит хорошо, правильно, что после легочной операции всегда дышится тяжеловато, посоветовала уснуть.

Хотелось во что бы то ни стало хоть разочек вздохнуть с наслаждением, но в груди, когда Ветлугин набирал в легкие воздух, начинало хлюпать и появлялась боль; казалось: кто-то прикасается к легким острием гвоздя. Боль усиливалась, от недостатка воздуха посинели кончики пальцев. Успокоился Ветлугин только тогда, когда ему принесли подушку с кислородом и сделали укол.