Просто жизнь

— Помню, как ты полоскала, а потом шла вверх с тазом на плече, — удивился, как это сил хватает…

Петр снова наполнил бокалы.

— Ладно, согласен, первый суп приготовлю сам. И еще я мастер печь картошку.

— Да где же тут печь-то? — удивилась Анюта.

— А в духовке. Можно в мундирах, как в костре, или чищеную. Корочка становится румяной, положишь в деревянную миску, соберешь гостей, — объедение. Всем нравится. И еще я люблю редьку в масле…

— А в сметане?

— Нет уж, подсолнечное масло незаменимо, особенно хорошо от склероза, — улыбнулся Петр.

— Уже началось?

— У меня это с детства. Никакой памяти на даты, имена, а уж сколько инструмента я растерял по дорогам… Где ремонтирую, там и забуду. Илья устал меня ругать. И ем что попало: брюкву, репу, турнепс, капусту — но это уже из другой оперы.

— Яблоки мыл?

— Кажется, да… мыл. Во всяком случае, вытирал об рубаху. — Петр и в самом деле взял одно яблоко, потер гладкий румяный бок по рукаву, протянул Анюте: — Ешь, не бойся, всю отраву принял на себя. Чистейшая пеструшка из наших ленинградских садов. Сладкая, кусни.

Белые, ровные зубы Анюты с хрустом впились в сочный плод.

— Вкусно, у нас таких нет. А я, кажется, опьянела, сейчас буду смеяться. Только ты не смотри на меня.

— Это почему же? Смейся на здоровье, только над чем?

— А над всем.

Нежным румянцем осветились щеки Анюты, легкий загар лишь оттенял свежесть и чистоту лица, пушистыми, мягкими были ее волосы.

— Я люблю тебя, — Петр поцеловал влажные, пахнущие яблоками губы Анюты.

Она задохнулась, порывисто встала из-за стола, подошла к окну, оперлась локтями о подоконник:

— Ой, пьяная совсем, — и закрыла лицо руками.

А Петр их разнял и теплые, влажные ладони приложил к своим щекам, зажмурился. Немея, глупея от нежности, он стал покорным и беззащитным, как в детстве, когда прижимался к матери и голова кружилась от ее ласки.

Вдруг раздался длинный резкий звонок в коридоре и глухой частый стук ногой. Петра будто обожгло. Так обычно звонил и стучал Юрка, когда ему было что-то очень надо. Не впустить — невозможно, да и соседи откроют. Впустить — все разрушится, тишина и нежность.

— Прости, Аннушка, это ко мне. Я сейчас, я быстро…

Юрка предстал перед Петром всклокоченный, грязный. Нос и щеки в крови. Глаза затравленные, какие-то ошалелые и злые. Он мазнул ладонью по лицу и заспешил:

— Они трое на одного. Я их палкой, а они ногами.

— Кто они? Где?

— Тут, во дворе. Туда побежали, — махнул рукой Юрка.

— А почему ты не в интернате, драчун-бедолага?

— Я к отцу пришел. Он пьяный, побил меня.

— Давай входи. Умыться надо. Где болит? Синяки-шишки есть?

— Я им тоже дал. Одному голову расшиб, — яростно похвастался Юрка и вошел в кухню, как всегда озираясь, нет ли соседей.

Появилась Анюта. Всплеснула руками:

— Боже мой, что же это с мальчиком?

— Да вот подрался. Это у него запросто, почти каждый день. Он из моих, из интернатских соколиков. Да ты мойся, мойся.

Юрка исподлобья взглянул на Анюту, насупился. Что-то не понравилось ему в ней, или, наоборот, от смущения он стал таким неприступным…

— Это Анна Александровна, моя жена. Теперь и к ней будешь приходить в гости, — сказал Петр, взъерошив и без того вздыбленные волосы Юрки… Тот отвернулся, резко отстранил руку Анюты, которая хотела помочь ему умыться, наспех ополоснул лицо и задрал полу рубахи, чтобы вытереться.

— Да подожди ты, мальчик. Надо полотенцем.

Анюта стала оглядываться, не зная, где что искать в тесной кухоньке. Петр подтолкнул Юрку к комнате, но тот отмахнулся.

— Не надо, — буркнул он.

— Как можно так драться? — удивилась Анюта. — Какой же ты грязный. Надо хоть постирать. Петя, дай ему что-нибудь, а я простирну.

— Ладно, попозже, — сказал Петр. Ему было жалко Юрку и досадно, что встреча может превратиться в постирушку.

В кухню вышла бабка Саша.

— Опять этот бандюга. Чего еще натворил?

— Я пойду, — сказал Юрка и направился к двери.

— Подожди, подожди, что-нибудь придумаем. Ты хоть поешь. Хочешь яблоко? Я сейчас.

Петр быстро вошел в комнату, взял несколько яблок, горсть конфет, но в прихожей Юрки уже не было. Он хлопнул дверью и застучал слишком большими, не по размеру, и плохо зашнурованными ботинками.

Петр догнал его, сунул в карман распахнутого пальто гостинец, прижал паренька к себе:

— Прости, не обижайся. Потом поговорим, разберемся. Ко мне приехали, видишь… А сейчас иди в интернат.

Юрка вздохнул, шмыгнул носом.

— Там тебя никто не встретит? Те, кто били?

— Нет, они драпанули, — успокоил Юрка, медленно спускаясь и доставая из кармана то яблоко, то конфету.

У Петра сердце сжалось, он провожал взглядом русоволосую с крутым завихрением Юркину макушку, пока не хлопнула дверь парадной.

Анюта стояла в комнате у окна, скрестив на груди руки. Петр подошел к ней, и так они долго стояли и молчали, не зная, как продолжить внезапно и больно оборванную встречу. «Рассказать о судьбе Юрки, об интернате — нет, не сейчас…»

— Вот так все и бывает, — сказал Петр, закрыв глаза. Он ясно представил, как Юрка идет сейчас по улице и жадно хрумкает яблоко.

— Ты давно живешь один? — спросила Анюта.