Простодушное чтение

В «<НРЗБ>» Гандлевский, на мой взгляд, дальше от себя, чем в своих стихах или в «Трепанации черепа». В «Трепанации…» была попытка (другой вопрос, насколько удачная) продолжить в прозе то, что делал Гандлевский в стихах, – установить как бы «напрямую» связи с сущностным, там вопрос «Зачем все это было с нами?». Автор как бы преодолевал собственным тяжким жизненным опытом «литературу», как раз это и делало прозу «Трепанации…» литературой. В новом же романе он обратился уже к собственно «литературе», к помощи беллетристических ходов и схем, обладающих собственным энергетическим запасом, – и получилась беллетристика. И никуда не деться автору от сопоставлений с предшественниками, уже нагрузившими эти ходы своим содержанием, – от Кортасара с его «Преследователем» (там фигура жизнеописателя гениального саксофониста не менее важна для автора, чем фигура самого музыканта) до Трифонова с его «Временем и местом» (трудно, скажем, избавиться от ощущения, что образ Арины, сделавшей Леву Криворотова мужчиной, открывшей ему глаза на подлинное в литературе, – калька с образа Сусанны из «Времени и места»; я уж не говорю об интонационном строе трифоновской прозы, во многом воспроизводимом в «<НРЗБ>»). И дело не в том, сознательно ориентировался Гандлевский на эти и другие тексты или нет, – дело в том, что эти вот сюжетные, так сказать, архетипы, висят в воздухе; еще немного – и они станут общим местом. Так же, как и совмещенные в романе любовные треугольники: Криворотов – Анна – Чиграшов, Криворотов – поэзия – Чиграшов. Читатель, дойдя до места, где герой узнает из записок Чиграшова о том, кого предпочла Анна после бегства Криворотова, не испытывает того потрясения, которое переживает герой, – читатель, следя за развитием отношений в этом любовном треугольнике, разыгранном автором по вечной схеме Пьеро-Арлекин-Коломбина, знает о развязке заранее. И как должное воспринимает некоторую романсовую (почти надрывную) мелодраматичность в разработке этого сюжета.

Некоторая циничная бравада брутальных финальных сцен – скажем, совместного фотографирования с бывшим гэбэшником, почти братание с ним как с коллегой; или сцена с безумно похожей на Анну проституткой, с которой герой торопливо совокупляется где-то в глухом московском дворе, – читается как попытка героя произвести наконец некий расчет с прошлым. Жест, отдающий все той же подростковой инфантильностью, все тем же стремлением укрыться от проклятых вопросов о сущностном в прожитой жизни в уютную сладковатую горечь обиды.

…Сказанное выше – не претензии к автору и не попытка «экспертной оценки»; это просто размышления над романом, писавшиеся с благодарностью автору, – нынешняя проза редко дает возможности для разговора на подобные темы. И еще – хотим мы этого или нет, ставил перед собой такие задачи автор или не ставил, – перед нами попытка написать портрет поколения в его силе и в его слабостях. Естественно, ежишься, вчитываясь и примеряя. А никуда не деться. Похоже. И очень даже похоже.

Вместо победы

Игорь Долиняк. Мир третий. Повесть// «Звезда», 1993, № 10

В этой повести есть все, чтобы она читалась, как захватывающий психологический детектив, – Ленинград, 1946 год, жестко прописанный быт «городских низов». В центре повествования – мальчик, исповедующий кодекс чести героев Майн Рида и Вальтера Скотта; одиночка, вступающий в неравную схватку с шайкой бандитов. Местная шпана намерена использовать его как наводчика и участника налета на генеральскую квартиру. Он сопротивляется, но силы неравны. У блатарей свои методы воздействия. Герой перед выбором – или помогать бандитам, или быть убитым. Ситуация безвыходная. Мальчик обречен. Но в последний момент (как требует детективный жанр) он решает нанести упреждающий удар – убивает одного из бандитов, своего мучителя Жигу. Налет сорван, банде нужно прятаться от милиции, привлеченной загадочным убийством. Бандитам не до мальчика. Он добился свободы и независимости. Он победил…

Повесть эту можно прочитать и как образчик жестокого социально-психологического реализма. Как повесть-обличение, развенчивающую миф о безмятежном школьном и пионерском детстве («Витя Малеев в школе и дома»). Перед нами судьба «маленького человека» эпохи тоталитаризма, сына репрессированных родителей, гонимого одноклассниками, беззащитного перед шпаной. Множеством выразительно написанных эпизодов, деталей и подробностей тогдашней действительности подчеркивается внутреннее родство государственных установлений и законов уголовного мира.