Простое сердце

Воображение Фелисите попугай занимал уже давно — ведь он был из Америки, а это слово напоминало ей о Викторе, и она порой справлялась у негра о попугае. Как‑то раз она даже сказала: «Вот бы барыне такого-как бы она обрадовалась!»

Негр передал эти слова своей госпоже, а так как она не могла взять птицу с собой, то и отделалась от нее таким способом.

IV

Его звали Лулу. Туловище у него было зеленое, концы крыльев — розовые, лоб — голубой, а грудка — золотистая.

Но он имел несносную привычку кусать жердочку, вырывал себе перья, разбрасывал нечистоты, расплескивал воду из ко рытца; г-жа Обен, когда он ей наскучил, отдала его навсегда Фелисите.

Та попробовала его учить, и вскоре он уже повторял: «Милый мальчик! Ваш слуга, сударь! Здравствуйте, Мари!» Она поместила его около двери, и кое‑кто удивлялся, что он не откликается, когда его зовут Жако — ведь всех попугаев зовут Жако. Его сравнивали с индюшкой, с поленом, а для Фелисите это было, что нож острый в сердце! Какое странное упорство со стороны Лулу — умолкать, едва только на него начинают смотреть!

Все же он искал общества, — по воскресеньям, когда девицы Рошфейль, господин де Упвиль и новые знакомые — аптекарь Онфруа, господин Варен и капитан Матье играли в карты, он бился крыльями о стекла и так неистово метался, что ни слова нельзя было расслышать.

Особенно смешным ему, должно быть, казалось лицо Буре. Едва завидев его, он принимался хохотать, хохотать изо всех сил. Раскаты его голоса раздавались и во дворе, эхо повторяло их; соседи выглядывая из окон, хохотали тоже. Буре, чтобы попугай не заметил его, крался вдоль стены, закрывшись шляпой, спускался до реки, входил в дом через садовую калитку, а взгляды, которые он бросал на птицу, нежностью не отличались.

От приказчика из мясной лавки Лулу получил щелчок за то, что сунул голову в его корзину, и с тех пор он всякий раз старался ущипнуть его сквозь рубашку. Фабю грозил, что свернет ему шею, хотя и не был жестоким — вопреки татуировке на руках и большим бакенбардам. Напротив, он скорее был расположен к попугаю, хотел даже шутки ради научить его ругаться. Фелисите, которую пугали такие повадки, устроила Лулу на кухне. Цепочку с него сняли, и он разгуливал по всему дому.

Спускаясь по лестнице, он упирался в ступеньки кривым своим клювом и подымал то правую, то левую лапку, а Фелисите боялась, как бы от такой гимнастики у него не закружилась голова. Однажды он заболел, перестал есть и говорить. Под языком оказался нарост, какой бывает иногда у кур. Фелисите вырвала его ногтями — и попугай поправился. Как‑то раз г-н Поль имел неосторожность пустить ему в ноздри дым от сигары; в другой раз г-жа Лормо раздразнила его своим зонтиком, и он схватил наконечник. Наконец он потерялся.

Она посадила его на траву, чтоб дать ему подышать прохладой, и на Минуту отлучилась; когда она вернулась, попугая не было! Сперва она искала его по кустам, на берегу реки и на крышах, не слушая, как хозяйка ей кричит: «Осторожнее! Вы с ума сошли!» Потом она обошла все сады в Пон-л’Эвеке, останавливала прохожих: «Не видали ли вы, часом, моего попугая?» Тем, кто попугая не знал, она описывала его внешность.

Вдруг у подножия холма ей померещилось, будто за мельницами порхает что‑то зеленое. Но она поднялась на холм — и ничего не увидела! Разносчик уверил ее, что видел попугая в Сен-Мелене, в лавке тетушки Симон. Она побежала туда. Там даже и не поняли, о чем она говорит. Наконец она вернулась домой в полном изнеможении, совершенно изорвав башмаки, и сев на скамейку подле барыни, со смертельной тоской в душе рассказывала о всех своих поисках, как вдруг что‑то легкое упало ей на плечо — Лулу! Что он делал, черт возьми? Уж не прогуливался ли по окрестностям?

Она с трудом оправилась после этого случая, вернее — так и не могла оправиться от него.

Она простудилась, у нее сделалась ангина; вскоре затем заболели уши. Три года спустя она оглохла и стала говорить очень громко, даже в церкви. Хотя грехи ее могли бы быть оглашены по всему приходу без всякого ущерба для ее доброго имени и никого бы не ввели в соблазн, г-н кюре считал более удобным исповедовать ее только в ризнице.

Шум в ушах окончательно сбивал ее с толку. Случалось, хозяйка ей говорит: «Боже мой! до чего вы глупы!», а она отвечает: «Слушаюсь, барыня», и что‑то ищет вокруг себя.

Тесный круг ее представлений сузился еще более, и перезвон колоколов, мычанье быка исчезли для нее. Все живые существа двигались теперь безмолвно, как призраки. Единственное, что еще доносилось до ее слуха, был голос попугая.

Словно для того, чтобы ее развлечь, он воспроизводил постукивание вертела, пронзительные выкрики торговца рыбой, визг пилы в мастерской столяра, жившего напротив, а когда раздавался звонок, подражал г-же Обен: «Фелисите! открывайте! открывайте!»