Простой, как снег

Мне никогда не нравился этот праздник, и у меня не было оснований его любить. Я вручал несколько «валентинок» и сам получал несколько, но меньше, чем готовил сам. Однако в этом году все получилось по-другому. Я собрал целую гору конвертов, которые скопились внизу моего шкафчика. Народ опускал их в прорезь наверху. Я положил их на верхнюю полку, чтобы открыть позднее. Я почти боялся того, что там прочитаю. Почти все были наполнены сочувствием, мне желали добра и надеялись на лучшее. Я разобрал их на группы. Пачка «Держись» и пачка «Не сдавайся» получились примерно равными. Эти фразы появлялись так часто, что слова утратили для меня значение. Увидев их, я, не думая, закрывал открытку и клал ее в соответствующую пачку. Почти во всех говорилось: «Я плохо тебя знаю, но…». Потом выражалось искренне сочувствие, мне желали всего хорошего. В некоторых рассказывалось об исчезнувших людях, которые пропадали по несколько месяцев после того, как их украли или они сбежали сами, но потом они возвращались целыми и невредимыми. Я должен был быть тронут тем, что столько человек потрудилось опустить открытку в мой шкафчик, но я также помнил, что на этом все и закончится. Все чувства, эмоции и забота останутся на открытке, никто не подойдет ко мне в коридоре, почти никто из тех, кто написал «Я плохо тебя знаю», не предпримет попытку это изменить.

Я даже порадовался нескольким мерзким открыткам. Их авторы были достаточно честны, чтобы признать: они получают удовольствие от отсутствия Анны. Может, они и не желали ей смерти, но радовались, что она больше не присутствует в их жизни, и были счастливы, что я один, что мы оба страдали. В паре открыток говорилось, что это моя вина, еще в одной цитировалась Библия, и было сказано, что когда-нибудь я встречусь с Анной в аду. Они были достаточно честными, но только в какой-то мере — эти открытки пришли без подписи.

Я получил одну сделанную своими руками открытку — сердце вырезали из плотной черной бумаги и украсили крошечными белыми цветочками, которые шли ровными рядами. В центре выделялись белые часы без стрелок, цифры были выведены черными чернилами. В центре часов в глаза бросалась надпись: «Любовь — это только повод для боли. И для того, чтобы приносить боль». В правом верхнем углу красовалась марка. Это была старая трехцентовая марка с бюстом Авраама Линкольна. Все еще можно было рассмотреть надпись на купоне: «Вода — большая ценность, используйте ее разумно». В сужающейся части сердца стояли инициалы «НИКС», написанные белыми чернилами. Кто-то приложил немало усилий, чтобы сделать эту «валентинку». Она походила на то, что могла бы сделать Анна. Я посчитал, что эта «валентинка», вероятно, от Клер, но уже получил открытку от нее. Она цитировала отрывок из Библии, который я видел раньше: «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа»[35]. Я не мог вспомнить, откуда этот отрывок, хотя это должно быть очевидно. Я отложил две эти «валентинки» в сторону, в отдельную стопку.

Пришла «валентинка» и от Мелиссы, причем сочувственная. «Мне на самом деле жаль, что все так получилось, — писала она. — Я могу представить, что ты чувствуешь. Если тебе что-то нужно, пожалуйста, дай мне знать, не могу ли я тебе помочь. Я на самом деле хочу тебе помочь». Эта была милая «валентинка», но мне показалось, что почерк напоминает почерк на другой открытке. На одной из мерзких. Я провел много времени, сравнивая их, пытаясь определить схожесть букв и наклона. Кое-что выглядело совершенно одинаково, но, в итоге, я решил, что у меня паранойя. Мне отчаянно хотелось найти авторов мерзких открыток и убить их. Я хотел отнести их в полицию или к директору, чтобы виноватых арестовали и выгнали из школы. Я предпочел бы не получать никаких «валентинок» вообще. Я хотел уехать из города.

Однако я ничего такого не сделал. Вместо этого я отправился к реке.

Кто-то нарисовал на снегу огромное неровное сердце. Вероятно, от верха до острого кончика было двадцать футов. В середине написали мое имя и имя Анны. Линию сердца и буквы «писали» или ногами, или лопатой. Я не знал, сделано ли оно в память — или в виде насмешки и оскорбления. Это не имело значения.

* * *

Когда я добрался домой, ужин все еще ждал на плите. Я предположил, что отец удалился в берлогу, а мать смотрит телевизор или уже спит. Вместо этого они оба появились в кухне до того, как я успел снять пальто. Мать достала мне тарелку, а отец уселся за стол рядом со мной и смотрел, как я ем.

— Когда закончишь ужинать, зайди ко мне в берлогу, — попросил отец.

Они сидел в одном из огромных кожаных кресел и читал газету в маленьких очках с половинками стекол, которые продают в аптеках. Стекла в них кажутся наполовину срезанными. При виде меня он быстро снял их и положил между кожаным сиденьем и ручкой кресла. Отец встал и жестом предложил мне сесть во второе кресло.

— Хочешь что-нибудь выпить? — спросил он, наливая себе виски.