Проступок аббата Муре. Страница любви

– А все потому, что ем! – закричала Дезире. – Если бы ты тоже кушал, и ты бы потолстел… Ты, значит, все еще болен. У тебя такой печальный вид… Не хочу, чтобы ты опять хворал! Не хочу, слышишь? Я так скучала, пока тебя не было, когда тебя увезли лечиться.

– А ведь она права! – сказала Теза. – У вас, господин кюре, здравого смысла ни на грош. Что это за жизнь – две-три крошки в день? Словно пташка! У вас совсем крови не прибывает! Оттого вы так бледны… Не стыдно вам, что вы худы, как щепка, в то время как мы, женщины, всё толстеем? Добрые люди еще подумают, что мы вас вовсе не кормим.

Щеки у обеих так и лоснились от цветущего здоровья; они дружески журили его. У священника были огромные ясные глаза, но они, казалось, ничего не видели. Он беспрестанно улыбался.

– Я не болен, – отвечал он. – Я почти допил молоко.

А сам едва сделал два глотка, до хлеба же и не дотронулся.

– А вот животные, – задумчиво сказала Дезире, – куда здоровее людей!

– Так, так! Очень лестно для нас то, что вы придумали! – воскликнула Теза и засмеялась.

Однако милая двадцатилетняя простушка Дезире сказала это без всякой задней мысли.

– Конечно, здоровее, – продолжала она. – Ведь у кур голова не болит, правда? Кроликов можно откармливать сколько душе угодно. А про моего поросенка ты тоже не скажешь, что он когда-нибудь грустит.

И, повернувшись к брату, с восхищением воскликнула:

– Я назвала его Матье: он похож на толстяка, что приносит нам письма. Теперь мой поросенок сильно разжирел… Как тебе не стыдно, Серж, ты ни за что не хочешь посмотреть на него. Все же на днях я покажу его тебе. Ладно, скажи?

Ласкаясь к брату, она брала его бутерброды и отправляла к себе в рот. Покончив с одним, запустила свои прекрасные зубы в другой, и только тогда Теза заметила ее проделку.

– Да ведь этот хлеб не для вас! Вы у него изо рта куски выхватываете, барышня!

– Полноте, – кротко сказал аббат Муре, – я их все равно не стал бы есть… Кушай, кушай на здоровье, моя милая.

На минуту Дезире сконфузилась и чуть не заплакала, глядя на хлеб. Но потом, засмеявшись, докончила бутерброд и продолжала болтать:

– И корова моя не грустит, как ты… Тебя не было, когда дядюшка Паскаль подарил ее мне и тогда же взял с меня обещание быть умницей. А то бы ты видел, как она обрадовалась, когда я ее в первый раз поцеловала.

Тут Дезире насторожилась. Со скотного двора доносилось кукареканье, хлопанье крыльев, хрюканье, хриплое мычание. Шум все возрастал, точно животными овладел какой-то панический страх.

– А, да ты и не знаешь! – воскликнула Дезире и хлопнула в ладоши. – Корова, должно быть, стельная. Я водила ее к быку за три лье отсюда, в Беаж. Понимаешь, быки ведь не всюду есть!.. И вот, когда она была с ним, я захотела остаться поглядеть, как это происходит…

Теза пожала плечами и с досадой поглядела на священника.

– Вам бы, барышня, лучше пойти угомонить своих кур… Все ваши животные передерутся там до смерти.

Но Дезире продолжала свой рассказ:

– Он влез на нее, обхватил передними копытами… Все смеялись. Но смеяться-то было нечего – это в природе вещей. Надо же, чтобы у маток рождались детеныши, ведь так?.. Скажи, как ты думаешь, будет у нее теленок?

Аббат Муре сделал неопределенный жест. Он опустил глаза под ясным взором девушки.

– Эге, да бегите же! – крикнула Теза. – Они там съедят друг друга.

На скотном дворе разгорелась такая жестокая драка, что Дезире, шурша юбками, бросилась туда; но священник окликнул ее:

– А молоко, моя милая! Ты не допила молоко!

Дезире вернулась и, не обращая внимания на сердитые взгляды Тезы, без зазрения совести выпила все молоко. Потом порывисто вскочила и побежала на скотный двор. Слышно было, как она восстанавливала там мир; по-видимому, она села среди своих животных и стала нежно напевать, словно убаюкивая их.

III

– А теперь мой суп перегрелся, – проворчала Теза, возвращаясь из кухни и держа в руках миску с воткнутой в нее стоймя деревянною ложкой.

Она остановилась перед аббатом Муре и начала осторожно хлебать суп с кончика ложки. Она все еще надеялась хоть чем-нибудь развеселить священника, как-нибудь разбить то давящее молчание, в которое он был погружен. Возвратившись из Параду, он больше не жаловался на недомогание и постоянно уверял, что вполне поправился. Теперь он часто улыбался так кротко, что, по мнению жителей Арто, болезнь еще удвоила его святость. Однако время от времени на него находили приступы молчаливости. В такие минуты что-то, как видно, терзало его до такой степени, что ему приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не выдать себя. Эта немая пытка выбивала его из колеи на целые часы; он точно цепенел, переживал ужасную внутреннюю борьбу, мучительность которой угадывалась только по выступавшим на лице его капелькам пота. В эти часы Теза не отходила от аббата и оглушала его целым потоком слов, пока наконец не затихала его бушующая кровь и к нему не возвращался его всегдашний кроткий вид. В это утро старая служанка предчувствовала особенно жестокий припадок. И, не переставая осторожно работать ложкой, обжигавшей ей язык, она болтала без умолку: