Простые смертные

После ланча мы еще пару часиков пособирали клубнику, а потом потащились на ферму, где миссис Харти поменяла наши жетоны на деньги. За один только этот день я заработала больше пятнадцати фунтов! Когда мы вернулись в амбар, Гэбриел Харти как раз прилаживал на дверь засов – с внутренней стороны, как и хотела Дерби-Дебби. Наш работодатель явно не хотел, чтобы все сборщики дружно покинули его ферму, а созревающая клубника так и осталась гнить на плантациях. Гвин сказала, что обычно все сборщики сами ходят в Лейздаун за продуктами и пивом, но сегодня туда отправились только те, у кого есть машина. Тем лучше, решила я: сэкономлю деньги, а обед мне заменит плошка мюсли из тех остатков, что найдутся на кухне, и печенье «Ритц», да еще Гвин обещала угостить меня хот-догом. Мы поели, а потом долго сидели и курили в теплой тени под стеной, осыпающейся от старости, на поросшем травой клочке земли у входа на ферму. Оттуда был хорошо виден весь двор, где голый по пояс Алан Уолл развешивал на веревке выстиранную одежду. Он был такой мускулистый, загорелый, с выгоревшими светлыми волосами, и судя по тому, как Гвин на него смотрела, он ей явно нравился. Вид у него всегда был совершенно невозмутимый, говорил он мало и только по делу, и его явно не беспокоила возможность того, что убийца может скрываться где-то поблизости – в кустах или в густой траве. Гвин тоже весьма спокойно реагировала на все разговоры об убийствах, рассуждая примерно так: «Если ты вчера зверски прирезал сразу троих, то разве станешь скрываться на острове, плоском, как лепешка, и находящемся всего в миле от места преступления? Здесь же каждый незнакомец сразу оказывается на виду, и на него смотрят как на трехголового… Адольфа Гитлера! Ну, или примерно так…»

В общем, надо признать, это были вполне достойные аргументы. Мы с Гвин, затягиваясь по очереди, выкурили последнюю сигарету «Бенсон энд Хеджес». И я принялась вроде как извиняться перед ней за то, что ночью так грубо с ней разговаривала.

– Да ты что? – усмехнулась Гвин. – Неужели ты подумала, что я буду тебе проповедь читать? Видела бы ты меня, когда я из дома сбежала! – И противным тягучим голосом, как у сонной коровы, процитировала себя: «Мне ваша помощь не требуется, ясно? Вот и чешите отсюда!» – Она потянулась и снова устроилась поудобней. – Великий боже, ведь я тогда просто понятия не имела, как мне быть дальше! Ни малейшего понятия!

Мимо прогрохотал грузовик, увозивший в супермаркет клубнику, собранную нами за сегодняшний день.

Мне показалось, что Гвин никак не решит: то ли совсем ничего мне не рассказывать, то ли сказать кое-что, то ли поведать все…

– Я родилась в горной долине чуть выше деревни Ривлас, это недалеко от Бангора, в самом верхнем левом углу Уэльса. Я была единственным ребенком в семье, а мой отец был владельцем куриной фермы. Да и сейчас владеет ею, насколько я знаю. Больше тысячи птиц, все в таких маленьких клетках, не крупнее коробки для обуви – об этих клетках все время талдычат борцы за права животных. Куры начинали нестись уже через шестьдесят шесть дней. Яйца мы поставляли в супермаркет. А жили в коттедже, которого и не видно было за огромным курятником. Мой отец получил этот дом и землю в наследство от дяди и со временем создал там ферму. Когда Господь раздавал людям обаяние, моему отцу явно досталась тройная порция. Он спонсировал в Ривласе команду регби, а раз в неделю отправлялся в Бангор, чтобы петь в тамошнем мужском хоре. Хозяином он был жестким, но справедливым. Делал пожертвования в Плайд Камри[27]. Надо было очень постараться, чтобы найти во всем Гуинедде[28] человека, который сказал бы о моем отце хоть одно плохое слово.

Глаза Гвин были закрыты. Над бровью, сползая на веко, виднелся еле заметный шрам.

– Но самое главное в моем отце – это то, что в нем жили как бы два совершенно разных человека. Один публичный, этакий столп местного общества. Другой домашний, жестокий, лживый и деспотичный урод и извращенец. И это еще мягко сказано. Самое главное для него – это правила; он очень любил правила. Кто имеет право носить в дом грязь, а кто – ее убирать. Как следует накрывать на стол. В какую сторону должны быть повернуты щетиной зубные щетки. Какие книги разрешается читать в доме и какие радиостанции слушать – телевизора у нас не было. И правила эти постоянно менялись, потому что, видишь ли, ему хотелось, чтобы моя мать и я их нарушали, а он мог бы нас за это наказывать. Орудием наказания служила свинцовая труба, тщательно обернутая ватой, чтобы на теле не оставалось следов. Получив свою порцию наказания, мы должны были его поблагодарить. И моя мать тоже. Если же мы не проявляли должной благодарности, нас наказывали по второму разу.

– Черт возьми, Гвин! Даже когда ты была совсем маленькой?

– Да, он всегда был таким, сколько я себя помню. И его папаша вел себя в семье точно так же.

– И твоя мама просто… терпела и все это ему спускала?