Просвечивающие предметы (сборник)

– Так что же у вас за сюрприз? – спросил я. У нее была странная манера пристально на вас глядеть, но не в глаза, а ниже, словно у вас крошка на подбородке или что-то такое, что надобно вытереть. Для француженки она была мало подкрашена, и я подумал, что ее черные волосы и прозрачная кожа очень привлекательны.

– Ах, – сказала она, – когда Хелене звонила, я задала ей один вопрос, и… – Она остановилась, явно забавляясь моим нетерпением.

– И она ответила, – сказал я, – что никогда такого имени не слышала.

– Нет, – сказала мадам Лесерф, – она засмеялась, но я-то знаю этот ее смех.

Тут я, кажется, встал с места и заходил по комнате.

– Видите ли, – сказал я после паузы, – тут не совсем до смеха. Ей известно, что Себастьян Найт умер?

Мадам Лесерф прикрыла бархатные черные глаза в безмолвном «да» и снова поглядела на мой подбородок.

– Вы с ней виделись в последнее время – я имею в виду, в январе, когда газеты писали о его смерти? Разве она не была опечалена?

– Мой друг, вы удивительно наивны, – сказала мадам Лесерф. – Любовь бывает разная, и печаль бывает разная. Допустим, Хелене – та, кого вы ищете. Но из чего явствует, что она любила его настолько, чтобы горевать о его смерти? А может, она и впрямь его любила, но у нее свои взгляды на смерть, которые исключают всякую истерику? Что мы об этом знаем? Все это ее личное дело. Я думаю, что она сама вам все расскажет, а до этого не очень-то благородно так на нее нападать.

– Я вовсе не нападаю, – воскликнул я. – Очень жаль, если это прозвучало обидно. Но рассказывайте же. Как давно вы ее знаете?

– Да мы с ней до нынешнего года редко виделись – она, знаете, много путешествует, – а когда-то мы тут, в Париже, ходили в один лицей. Ее отец, по-моему, русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла замуж за этого дурака.

– Какого дурака? – вопросил я.

– Своего мужа, конечно. Большинство мужей дураки, но тот был hors concours[33]. К счастью, длилось это недолго. Попробуйте мои. – Она протянула мне и зажигалку. Бульдог забурчал во сне. Она подвинулась и свернулась на софе калачиком, освобождая для меня место. – Вы, кажется, невеликий знаток женщин? – спросила она, поглаживая собственную пятку.

– Меня интересует одна, – сказал я.

– А сколько вам лет? – продолжала она. – Двадцать восемь? Я угадала? Нет? Значит, вы старше меня. Ну, неважно. Так что я говорила?.. Да, знаю я о ней немало – кое-что от нее самой, кое-что от других. Она в своей жизни любила одного-единственного человека, да и то женатого, причем еще до своего замужества, когда она была, заметьте, совсем подростком, и он от нее, кажется, просто устал. Потом у нее было несколько романов, но они уже не имели значения. Un ceur de femme ne ressuscite jamais[34]. Потом случилась еще одна история – она мне всю ее рассказала от начала до конца, – история довольно грустная.

Она засмеялась. Зубы ее казались великоватыми для маленького бледного рта.

– У вас такой вид, будто вы сами влюблены в мою подругу, – заметила она с издевкой. – Я вас, кстати, хотела спросить: как вы раздобыли этот адрес, вернее, что побудило вас искать Хелене?

Я рассказал ей про четыре адреса, полученные в Блауберге, и назвал имена.

– Вот это да! – воскликнула она. – Вот это энергия! Voyez-vous ca![35] И в Берлин ездили? Она еврейка? Какая прелесть? И других вы тоже нашли?

– Одну я повидал, – сказал я, – и с меня хватило.

– Которую? – заходясь от смеха, спросила она. – Которую? Речную?

– Нет. Ее бывший муж женат на другой женщине, а той и след простыл.

– Вы прелесть, прелесть, – сказала мадам Лесерф, утирая глаза платком и снова заливаясь смехом. – Так и вижу, как вы вламываетесь к невинной чете. Нет, ничего забавнее я никогда не слышала. И как его жена? Спустила вас с лестницы?

– Давайте оставим эту тему, – сказал я довольно решительно.

Ее веселье начинало меня раздражать. У нее, похоже, было присущее французам юмористическое отношение к матримониальной сфере, в другую минуту и я бы его разделил, но тут мне почудилось, что такое игриво-развязное отношение к моему расследованию как-то принижает память Себастьяна. Это чувство росло, мне стало казаться, что и вся моя затея такова, что своей неловкой ловлей призрака я каким-то образом сгубил самую возможность составить представление о последней любви Себастьяна. А может, его как раз бы позабавила гротескная сторона исследования его собственной жизни? Может быть, объект биографии усмотрел бы в них особый найтовский выверт, вполне искупающий промахи биографа?

– Пожалуйста, простите, – сказала она, кладя свою ледяную руку на мою и глядя исподлобья. – Не будьте таким недотрогой.

Она поспешно встала и направилась к этой штуковине из красного дерева в углу. Она склонилась к ней, и не успел я полюбоваться ее тонким, как у девочки, станом, как понял, что она собирается делать.

– Умоляю, только не это! – воскликнул я.

– Вот как? – сказала она. – А я думала, музыка вас умиротворит. Да и просто создаст атмосферу для беседы. Нет? Ну, как хотите.

Бульдог встал, встряхнулся и снова лег на место.