Протей, или Византийский кризис

Кто-то дал ему прозвище Манта. Отчасти это было верно: так называют исполинского ската, он же морской дьявол. Пяти аршин длины в нем не было, но под семь футов роста — очень даже очень. Манты бывают черные и белые. Он был белым мантой из черной страны.

Он родился в пятьдесят третьем. При рождении будущий великан получил имя Йоханнес ван дер Мерве, — не считая пяти дополнительных имен, добавленных пастором-кальвинистом при крещении, которые сам он не вспоминал годами. С рождения у него было три родных языка: вокруг звучал язык родителей и более дальних предков, похожий на голландский африкаанс, на английском приходилось говорить с победителями войны начала века, англичанами, с нянькой, «айей», мальчик говорил на ее родном языке, щелкающем тсвана: нянька была столь набожной, что всякую охоту молиться у мальчика отбила. Мальчик, как многие африканеры его поколения, вырос законченным расистом, но в силу этого обстоятельства не признавал никаких женщин, кроме темнокожих, — так некоторые антисемиты ценят женское начало только в еврейках.

Из детства запомнилось ему море: Атлантический океан, в котором совсем близко к берегу приближались белые акулы, никогда не нападавшие на людей: они приходили сюда рожать детенышей. Почти все в городке боялись их, и при появлении в воде белого плавника с воплем выметались на берег. Йоханнес не боялся, — он вообще не считал тогда, что в мире для него есть какая-либо угроза. Он сам был для всех угрозой; но это чувство росло в нем непоспешно: он-то знал, что это акулы боятся его, — ну, или должны бояться. Тогда, пожалуй, он и стал Мантой — той самой рыбой, шестируким скатом, живущей в гордом одиночестве и способным испугать кого угодно всего лишь своим размером.

Йоханнес даже для бура, народа, где все мужчины очень высокорослы, был огромен. Он редко охотился и совсем не ходил смотреть на акул потому, что они казались ему скучноватыми и предсказуемыми, он-то знал, что хотя акулы эти и бывают футов до пятнадцати в длину, но хищными только прикидываются, коль скоро они приплывают к Херманусу рожать, инстинкт отключает всю их хищность, — не то начали бы они есть собственных детей, тут и конец всему акульему роду. Куда интереснее были настоящие южные киты, появлявшиеся у побережья в августе и не исчезавшие до ноября. На них юноша мог смотреть часами: эти были с ним вполне сравнимы. Этих он уважал. Они казались ему родственниками.

Родной городок был глухой курортной дырой даже по южноафриканским меркам. Однако отцы-застройщики начала века, гордясь, что Херманус перестал быть деревней с невозможным для почтовой службы названием «Хермануспитерсфонтейн», решили свой город украсить и построили в нем вокзал. Хороший вокзал с буфетом, в городе, где нет и никогда не было железной дороги, — ее те же самые отцы-основатели постановили не строить, чтобы городок остался курортом. И сейчас, в начале XXI века, железной дороги там не было, и строить ее было незачем, но буфет работал. Правда, город забыл своего уроженца, мальчика из семьи ван дер Мерве, да и сам мальчик его почти забыл, зато стал, скажем так, крупной рыбой, умеющей рвать самые хитрые сети.

Йоханнес рос как истый сын своего народа: стрелять научился раньше, чем читать, умел отсыпаться, не слезая с лошади по два дня, безусловно считал себя лучше всех европейцев, от которых происходил, и тем более лучше американцев, давших свободу разноцветным недомеркам, из еды признавал почти одну морскую рыбу, ну, мясо в крайнем случае, — и очень любил ходить босиком. Еще мальчик любил драться, желательно со старшими. Сперва его били — но скоро он стал бить сам, причем так, что с ним перестали связываться. Тогда Йоханнес решил превратить драку в искусство, а искусство — в профессию. Он был очень скрытен и замкнут, что для бойца всегда полезно.

Правда, большой рост таил в себе неудобства: молодой человек нигде не мог смешаться с толпой. Карьера обычного наемника его не прельщала, ибо он не хотел работать в толпе, да и не мог. Он стал мастером-одиночкой, контрактником на доверии. Некогда его предки жили по принципу: «Одной рукой держи лопату, другой ружье». Йоханнес, держа одной рукой ружье, другой предпочитал держать пистолет или самурайскую катану.

Октябрь 1971 года застал девятнадцатилетнего Йоханнеса, из-за большого роста нигде не способного слиться с толпой, но еще не вполне заматеревшего, в Таиланде, в рядах наемников Тана Киттикача. Фамилию ему дали тогда другую, — нынче, спустя тридцать лет, он точно не помнил — Хонгсаван или Вонграт. Было это полной нелепицей при его росте, но иначе не нанимали. 1974 год перебросил его в Португалию, накануне падения режима Салазара, его и там можно было опознать посреди загорелых молодых людей, приветствовавших совсем не сторонников династии Браганца. Фамилию тогдашнюю он припоминал смутно: ему казалось, что вроде бы Лопес, но иногда думалось, что Кабрал.