Протезист

— Блеск! — крикнул Балябин и от избытка энергии, высвобожденной хитрым озарением, коротким хорошо поставленным ударом проломил клавиатуру компьютера, так что тот заметался цифрами по экрану монитора и покорно замер, разметав никчемные надписи. А огромный заместитель министра, раздувая ноздри, жилы и мускулы, сжал в руке манипулятор типа «мышь», посмотрел на него, как на атрибут вражьего культа, и с неизреченным удовольствием раздавил так, что все три клавиши издали жалобный звук.

— Цифры окаянные, вот вы где у меня! — гаркнул Балябин на остатки манипулятора в руке, теряя брызги слюны и озарение. Это был триумф Геракла, все другие ощущения померкли в огнедышащем мозгу. Лопающиеся от рокота пульса виски заменили овацию… Благодарное человечество смотрит на Григория Владимировича Балябина с преданным, восхищенным замиранием сердца. Он сотворил то, чего не смог сделать Христос. Это подвиг во имя человечества (…) Освобождение от всех трагических нелепостей человеческой природы. Разом, без жертв и навсегда. Значит, есть все-таки Утопия? Борец Неверующий, а? Есть, значит. На тебе, на твоем Неверии, на твоей борьбе с Утопией Утопию мы и построим. Из яда — лекарство. Так было, так есть. Всегда, везде (…)

Мудрость природы, правильность мироздания всей своей величавой массой сводов вновь покорили воображение Балябина. Он снова проникся бездонным оптимизмом вселенских размеров, почти не смея дышать. Он не понимал Бога и потому не благодарил его. Все благодарности достались некоему структурированному абсолюту, дальше в атеистическом мозгу не было ничего.

Эдуард Борисович Смысловский, Каноник, застал своего шефа за изуродованным компьютером, еще разъедаемым страстями, и немало удивился этому обстоятельству, как, впрочем, и его общему взъерошенному, отнюдь не министерскому виду. Толстый мякинообразный человек этот имел обыкновение не входить, не вламываться, не вбегать в кабинет начальника, а именно проникать внутрь, и все остальные определения, мысленно перепробованные первым заместителем министра, никуда не годились. Так и теперь, сдержанно поздоровавшись и повертев головой по сторонам, точно собирая в букет взгляды свидетелей, Эдуард Борисович коротко и безэмоционально сказал свое регулярное: «Вызывали», — так, что все вместе композиционно вышло и не утвердительно, и не заискивающе, а как-то по-деловому.

— Да-да, Эдуард Борисович, прошу садиться, я тут несколько забылся в пылу фантазий и неловко оперся на клавиатуру. Результат, сами видите, плачевный. Пить что-нибудь будете?

— Вермут, если можно, но только за компанию.

— Извольте, льда вот только нет.

Смысловский моментально усвоил мелкие извиняющиеся интонации шефа и, доверительно-осторожно окружив их своими гладкими фразами, придал всему самый уверенный вид.

— Так вот, Эдуард Борисович, вы давеча изволили похвалиться своим эгоанализатором?

— Да, было дело. Впрочем, и не только им. Как я вам уже докладывал, наши лаборатории вышли на совершенно новый качественный уровень, — ответил Каноник, не преминув благодарительно кивнуть головой, когда получил стакан ровно на треть наполненный золотисто-ароматным вермутом.

— Вы говорили, что первые опыты прошли удачно и, сняв все измерения с человека, можно превратить взаимоувязанные цифры обыкновенной математической матрицы и записать все это хозяйство самым компактным способом на обыкновенную трехдюймовую дискету повышенной плотности.

— Именно так.

— Кроме того, вы говорили, что этот цифровой слепок с человеческой натуры можно затем опять превратить в аналоговые величины человеческих свойств и посредством разнообразной аппаратуры запустить на новом базовом объекте, то есть человеке, и, таким образом, ум, чувства, судьбу, наследственность одного человека включить другому человеку.

— Точно так.

— Отменно, и вы говорили также, что никакого вреда матрица первого человека не может причинить второму. То есть, второй испытает жизнь первого просто как видение и вновь затем превратится в самого себя как ни в чем не бывало?

— Да, да.

— Изумительно! Тогда нужно уговорить Рокотова снять с него матрицу, которую я затем испытаю на себе. Вот так, ваше здоровье, — и, грациозно подняв стакан в честь сослуживца, Григорий Владимирович с видимым удовольствием пригубил вермут, проигрывая вкус напитка всем умиротворенным существом, будто матрицу с ощущениями другого человека.

Затейливо дипломатичный Эдуард Борисович смотрел на механически шевелящийся кадык шефа, почти жмурясь от мистического ужаса, охватившего его. Он опасался в уме ли начальник. Тайное пристрастие Балябина к шутовству было ведомо ему, как и то, что оно касалась непосредственно тематики их деятельности. Но не до такой же степени!