Против часовой стрелки

Ида поднялась и бездумно стала одеваться. Не глядя в зеркало, привычными быстрыми движениями заколола волосы и вышла в столовую. Ставни были закрыты, в комнате плыл полумрак, рассекаемый несколькими заблудшими солнечными лучами. Отец жадно ел суп и даже не оглянулся, когда она вошла. Рядом с ним сидела тетя Ага, с которой Ида была едва знакома. Она вспомнила, что эта сухощавая женщина жила когда-то со своим приказчиком, а потом выгнала его и превратилась в страшную скупердяйку, муж ее крал. Тетя долго держала ладонь на руке отца, обводя всех выцветшими глазами, и хвалила кухарку; Эди между тем нервно вертел в руках рюмку. Матери обязательно надо было рассказывать про бабушкину болезнь, что она и делала с удовольствием. Она немного охрипла, но не в ее характере было примириться с этим, голос ее набирал силу, становился все более дрожащим, как у плохо объезженной лошади.

— Последние месяцы ей делали по три укола морфия в день, представляешь! Он не мог вставать по ночам — работает слишком много. В два часа ночи ей стало совсем плохо. Она стонала невыносимо, одеялом себе рот затыкала. Когда я вошла к ней ночью, так просто испугалась: ноги из-под одеяла высунулись белые-белые, будто деревянные. В самом конце стало трудно делать уколы — на ней и килограмма мяса не осталось. Он еще, помню, сказал: «Уж когда только этому конец придет?..»

Ида рассматривала луч солнца, который падал на мамино кольцо и отражался в бокале розоватого вина. К еде она не притрагивалась. Эди спокойно резал мясо и лишь изредка бросал на нее холодные, укоризненные взгляды, в которых она неожиданно узнала знакомую ей отцовскую ярость, черту в характере мужа, о которой она не подозревала. «Что ж, выходит, мне и его теперь нужно бояться?» Голос матери рисовал во мраке комнаты светлый образ бабушки, а Ида вспоминала последние дни ее жизни. Бабушка узнавала ее, когда она садилась к ней и брала ее за руку, которая стала похожа на мятую перчатку из грубо выделанной кожи. Бабушка не выносила света; мухи ползали у нее по лицу, но она ничего не чувствовала. Ида часто прикладывала ухо к ее губам; однажды вечером, дня за три до смерти, — кто бы мог подумать! — она разобрала слова:

— Все были такие… Все одинаковые…

Агония продолжалась шестнадцать часов, отец в это время был занят в магазине.

Ели говядину, потом торт «Добош» и вишневый компот. Эди заметил, что «Добош» лучше, когда немного постоит.

— Да, — сказал отец, — могли бы и вчера сделать. — Потом он обернулся к тете Are: — Венок от тебя мы тоже заказали у Лузнара. Ты себе представить не можешь, какая разница в ценах.

Идина рюмка ударилась о тарелку. Никто не понял ее, когда она сказала:

— Отца очень беспокоит цена венков. Бабушка больше всего любила гвоздики.

— Что? — спросил Эди.

— Извините!

Она ушла в свою комнату. Закрыла окна и задвинула занавески. В приглушенном свете ее неожиданно охватило ощущение бабушкиного тепла, когда она девочкой плакала, уткнувшись в ее колени. Ида села на край постели; время проходило мимо нее, из столовой доносился шум голосов; короткие, рубленые фразы и покачивающиеся цепочки слов, но все это было вне времени, разговор плыл по поверхности, бестолковый и отвратительный, как шорох пресмыкающихся среди камней — она видела их во сне прошлой ночью вместе с соколом, отдыхавшим на вершине скалы. Лицо Эди трижды рассекалось: ночью — лунным светом из окна, недавно в столовой — заблудившимся солнечным лучом, теперь вот — ее мыслями, в которых не укладывалось ее желание с его замечанием о торте… Из оцепенения ее вывели звуки автомобильного гудка. За ней пришли — отец стоял в дверях. На улице ей стало не по себе от перебранки, разгоревшейся из-за того, кому в какую машину садиться. Солнце уже стояло высоко, в дверях своих домов толпились соседи, наблюдавшие за их сборами. Детвора цеплялась за машины. Ида сидела между тетей Агой и Эди. У Эди был тугой воротничок; он держался сухо, делая вид, что ничего не произошло. Ей чуть не сделалось плохо, когда машину начало трясти. Эди положил руку ей на колено, но в этом прикосновении не было обычной мягкости, и она слегка отстранилась. Ида видела плечи шофера и даже обратила внимание на то, как он осторожно ведет машину. Тетя Ага говорила о ценах похоронного бюро, которые казались ей непомерно высокими. Рассказывала о похоронах настоятеля Мерника, с которым ее связывала большая дружба. На площади репетировал духовой оркестр, недалеко, в окружении голубей и поднимающейся пыли сидели три старушки. Медь инструментов сверкала на всю площадь. Из церкви, крестясь, вышел одетый в черное человек, рука его замерла при виде колонны автомобилей. Эди уверял тетю Агу, что город за последнее время очень вырос, потом, обернувшись к Иде, прошептал:

— Будь поспокойнее на кладбище! Мне бы не хотелось выступать в роли укротителя.