Против часовой стрелки

В читальном зале общежития пахло свежескошенной, слегка привядшей травой. Где она, эта Щеткина теперь? Кого она арканит своим срамным полонезом? Вот ведь вспомнил, к чему?! Вспомнил в уютной теплой пене. Глупости! Все живут теперь привычками. Тело не зависит от головы. Тут полная автономия. Не зависит, как руки его дочери — они бегают по клавишам, а она в это время может думать о кусочке колбасы. И какой, к черту, тоталитарный режим здесь виноват? Все — в Европе и в Азии так живут, стандартно. Стандартная житуха! Пригласи из прошлого века тунгуса на бутылочку ситро (фантастика, само собой), загнется тунгус от первого глотка. Мир бройлерных кур, крупных, самодовольных, с мускулистыми ляжками от впрысканных антибиотиков. И мир — жевательной резинки. Что может быть бесстыднее, чем жевание этой резинки?! Естественнее — плотская любовь на людном тротуаре, чем эта верблюжесть. В любви на тротуаре — природа. Это — одобрительно. А жвачка? Бред, навязанный коллективным маклером. Ах, Лена — Лена! Родненькая моя душечка. И ты тоже, и ты тоже рухнешь в дикий бред сегодняшней жизни, в автоматизм и коллекционерство. Спервоначала будет сладкий обман. Самый сладостный — любовь плюс что-то такое эфемерное, от чего плачут и смеются, пряники жуют. Любовь! Это будет тянуться достаточно долго. Пока, Ленок, ты не заметишь, что на ногах у мужа и на руках, и на груди слишком про- тивненькие вьющиеся волосики, что они похожи на тоненьких червячков, пока ты вдруг не увидишь его глаза, абсолютно равнодушные, потные ладони, уши… уши, с такими конфузно на свет выходить, уши торчат, как грузди после дождя. Стыдно! И вот тогда, Ленуличка, проснувшись темной ночью, ты поймешь, что жизнь — обман. Поймешь, что ты совершенно одинока. Хорошо, привольно живется только глупеньким. У них в голове всегда копошатся простые затеи. Блаженны полные дурачки. А ум всем даден в наказание. Ум уничтожает значение человека, заставляет его сомневаться. Глупые же объединяются, воруют, правят миром, жрут гуманистов без болгарского кетчупа, живьем. Может быть, лишь в поэзии и в музыке теплится жизнь, хоть и сусальная, игрушечная. Лена, конечно, по молодости лет этого не знает. Полонез за дверью ванной все наплывал и возвращался, и уходил в темные дебри. Что-то Лена стала играть напряженнее, боится. Хотя да, конечно, конечно! На днях ее судьба, как ракета, отстрелит сгоревшую ступень: свадьба.

И исчезнет Лена в паучьих объятиях кудрявого, г ля та — вого, как певец Киркоров, автослесаря. Миром правят хитроумные глупцы и автослесари. И останутся они вдвоем с Татьяной свет Николаевной, со своей «сиамской» женушкой, функционировать. «Картошка на базаре уже подскочила в цене. Да она и вкусноту потеряла. Верка Мерзлякова постится. Ханжа, ханжа! Выпендривается, скулит: «Боже мой, как можно уплетать братьев наших меньших». Это жена. Из ее лексикона. Набор безоттеночных фраз. И он: «Нам обещали зарплату повысить на немного. Директор на педсовете проговорился. Считает, что это его личное завоевание». Она: «Иди ко мне, мой милый, ну и руки у тебя ледяные. Ты что, с айсбергом миловался?» Вот такие развлечения: ходить на дни рождения, напиваться там. На работе твердить лопоухому Дундукову: «Печорин — лишний человек». Как лишний?! Словно все мы в этом мире званые гости, облагодетельствовали сей мир своими незаменимыми персонами. Бессмысленно в конце концов даже влюбляться, даже грешить. Ведь это смешно. А если не смешно, то ужасно. А если не ужасно, то пошло. Это какой-то ужасный художник Иеронимус Босх!

В зале хлопнула крышка пианино, Лена кричит: «Папа, ты не захлебнулся там? Я чайничек поставлю!»

— Ставь, ставь!

Он сам-то Иеронимус Босх. Он уже в трясине старения. А дальше: повторять замызганные слова «Ласточка моя». А рот? Рот! Зубы — протезы. Губы у нее, у Татьяны, сейчас как вымоченные морковки. Химия все съела. Шея… Невозможно, невозможно!

Калачев застонал от ужаса. Но одновременно и другое чувство, другое течение подхватывает его, когда видит блеклые женины губы. Это жалость и тоска с примесью прежней любви. Невыносимо! Он ее никогда не бросит. И из-за этой примеси любви и из-за рационалистических соображений: привык к румяным пирогам с вишней, обленился. И печень пошаливает. Нет уж, дудки! С Таней, Татой удобнее. А капризные, жеманные любовницы — тот же Иеронимус Босх.

— Чай — ник, ча — ай — ник скипел! — вопит Лена.

Как может чайник скипеть?

— Папа, ну че ты там? Долго?