Против часовой стрелки

И все. И слезы высохли у него. Он осторожно снял с уголочка, на котором стояла икона, коричневый ящичек. Скользкий, лакированный совсем он не подходил к избе. В ящике только дно покрыто. Там — опасная бритва с желтой костяной ручкой, несколько оселков для правки бритвы, три тоненьких сверлышка, сложенная в несколько раз пожелтевшая бумажка. Развернул: молитва. Называется «Живый в помощи». Отложил в сторону. И вот — блокнотик, старинный, обложка потрескалась. Разлиновано ровно, красной краской. На первой странице ничего не написано, пусто. Только в середине надписи, иностранные. Написано по — немецки. Калачев помнит из этого языка только одни артикли «дер», «ди», «дас». Что же написано? И не дедова эта книжка. Явно не дедова. Еще на одной странице Калачев увидел ряд цифр, без всякой последовательности. Не было логики в арифметических действиях рядом с крупными цифрами. В столбик записано «248», сбоку — плюс, прибавлено «14». Подведена черта. Итого: «453». Все неверные математические выкладки сопровождались буквами латинского алфавита. А вот на самой последней страничке Калачева даже озноб охватил. Там были изображены часы, те самые, что теперь болтаются у него на руке.

«Это не простая книжка, это инструкция, — подумал Калачев, — надо найти человека, который хорошо знает немецкий». Он спасет. Этот человек вернет Калачева в мир.

— Что ты там ворожишь? Что ты говоришь? — окликнула его мать.

— Так, задумался. Я могу спастись, мама.

— От чего?

— От смерти.

— Чего ты калякаешь такое? Тебе жить да жить. Тебе ведь только двенадцать. Тебе школу надо закончить, а потом в институт поступать. Ты бери, что там в ящике лежит, что надо — то и бери, — сказала мать.

— Я на время, — он засунул блокнот в брючный карман.

А нужен ли ему этот мир? Тут все погибли давно. Люди умерли. Он взглянул на свои болтающиеся на руке часики:

— Какой к черту сын? Андрей он! Андрюшка! Внук!

— Я тебе в сенцах постелила, ты иди, отдохни с дороги. Да я немножко вздремну.

Ни у кого нет такого ласкового голоса. В груди у Андрея стало тепло и сладко.

Он пошел в сени. И лег на пружинистое подобье дивана рядом с поленницей дров. Славно пахло. Горчинки в воздухе рассеяны. Он легко заснул. И проснулся только утром, на другой день, и от того, что почувствовал, что кто-то на него смотрит. Мать глядела. И глаза у нее были в печали. Мать или бабушка все-таки?

Нина Михайловна, увидев, что гость проснулся, начала ворчать:

— Какой ты внук? Откуда ты взялся? Сынок, что ли? У тебя глаза не нашей породы и уши. Я всего глазами тебя ощупала. У наших — кость другая. Так ты сразу скажи, что хочешь. Если денег, то зачем же ты давал эти самые деньги, а книжечку из шкатулки зачем вытащил?

Калачев зевнул, чтобы подольше не отвечать.

— Я — внучок твой, и если ты еще спросишь — уеду! — припугнул Калачев. — Я — Андрей.

— Раз Андрей, так я тебе яишенки пожарила, садись снедать. Нет, не яишенки, а блинцов с кашкой. Мне вчера, Андрейка, померещилось, что ты — мой сын. Папка мне твой показался.

Калачев засмеялся.

— Какая разница!

Калачев быстренько поглотал блины, запил их настоем калины.

— Погуляю я, бабуль?

— Где у нас гулять? Только репьев наберешь себе на штаны.

— Вот и хорошо.

— Иди, только к обеду возвращайся.

— Бабушка, у тебя шило есть?

— Где-то лежало. А вон в той железной коробочке, на полке… вон там.

Андрей порылся в коробочке, нашел шило и проколол в часовом — ремешке еще одну дырочку. Так лучше.

Ермишина права. Все в их деревне заросло, все опутали морщины. Морщины на земле боролись друг с другом. И если поглядеть сверху — не земля рассохлась, землю паутина обволокла. На что она похожа? На оформление обложки записной книжки. Он сверился. Так и есть. Андрей узнавал окрестность. Странно как! Словно он жил в этой деревне совсем недавно: может, даже месяц назад. Вот так он вспоминает. Сейчас пройдет метров сто и будет ручеек. А через ручеек перекинуты три жердочки. Ручейка не оказалось, бороздка от ручейка, жердочки валялись в какой-то трухе, в сырой траве, в лунном грунте. Еще раз себя испытал. Поднимется наверх, к оврагу, потом сбежит вниз, а там журчит родник с деревянным желобком. Угадал. Так и есть. Родник бился слабой жилочкой. Но еще можно из него что-то высосать, из последних сил высосать все. Так поступают теперь все. И Калачев нагнулся, нацедил в ладони, хлебнул. Очень холодная вода. Кончается вода, скоро родник высохнет совсем. И не спасут деревню Вязовку водопроводы, умрут все. Умрут все люди, как и он. Скоро. Мысль о близкой смерти не огор-, чила Калачева. Он присел на землю, а потом и вовсе лег. Тепло. По — детски положил ладошку под голову. И представил, как станет земной шарик без него леденеть. Господи, как жаль! Умрут для него все. Все эти головки ромашки, кинутые на самое дно оврага, умрет трава с фиолетовыми колючими цветами.

Траву эту почему-то называют змеиной. Умрет солнышко. Выплыло лицо его старшего «Я», лицо Владимира Петровича. «И он умрет, — подумал мальчик, — но его не жалко».