Против часовой стрелки

На обратном пути — ох, как они обе не любили этот обратный путь! — говорили только о газетах. Как странно, что мать хранила их; зачем? «Читать, — Лелька пожала плечами, — бабушка Матрена, наверно, газеты любила. Потому что книжки мне дедушка Максимыч всегда читал, и она над ним смеялась».

Ирина остановилась:

— Кто читал?

— Максимыч, — повторила Лелька, — я ему книжку приносила, а он брал меня на коленки и читал. Ты разве не помнишь?

Бабушка озадаченно помолчала, потом решилась:

— Максимыч был неграмотным. И он, и баба Матрена. Считать — умели, да.

— Читал, я помню!! Он очень любил «Сказку о рыбаке и рыбке» и еще… и другие книжки… Он читал!

— Это ты читала. И я тебе читала. А папа мой… Он на память заучил, так и «читал», Царствие ему Небесное.

Трудно сказать, кто был потрясен больше: бабушка или внучка.

Когда Ирина вернулась, комната встретила ее темными незанавешенными окнами, а в ушах еще звучали внучкины вопросы. Почему в жестяную мастерскую требуется мальчик, а не девочка? Анархисты — это кто? Что такое биржа? Эти газеты — дореволюционные?

Наполовину развернутые «дореволюционные» газеты лежали на столе, на кресле и даже на кровати — «Сегодня» двадцатипятилетней и более давности. «Сегодня», близкое для нее, ибо она прожила те дни, как прожила сегодняшний, а для внучки — предание, отдаленное от сегодняшнего дня не на двадцать пять, а на сто лет.

Складывая шершавые листы, поймала краем глаза: «…собрание благотворительного общества по призрению русских бедных…» —

И сразу вспомнила свою пенсионную суету.

Отдел социального обеспечения располагался на шестом, самом верхнем этаже исполкома: хочешь быть обеспеченным — дойдешь. В небольшой комнате, заставленной канцелярскими шкафами, сидела молодая беременная женщина. Она пробежала глазами Ирин листок, конфузливо задержавшись на чеканной подписи кадровика Лядова, потом задала неожиданный вопрос:

— У вас есть свидетели?

Бабушка не поняла. Женщина терпеливо объяснила, что стаж работы в буржуазное время учитывается в том случае, если найдутся свидетели, не менее двух, которые подтвердят, что заявитель действительно работал в данном месте. Нет, документы в расчет не принимаются и не рассматриваются. Почему? Да потому, что документы, выданные буржуазной администрацией, не имеют юридической силы в советское время.

Каждое слово было понятно, но смысл сказанного оставался абсурдом. «И я как должностное лицо советую вам поискать свидетелей, — закончила женщина. — У вас вопросы есть?»

Должностное лицо явно переносило беременность с трудом. Неизвестно, была ли женщина привлекательной, потому что сейчас по всему лицу расползлись пигментные пятна, губы вспухли и потеряли форму, волосы отказывались держать завивку и висели тусклыми прядями. Вязаная кофта с оленями на груди едва сходилась, словно оленей силой растаскивали в разные стороны.

Отрапортовав весь положенный бред, женщина смотрела сочувственно и ждала.

У Ирины вертелся только один вопрос: почему она не перешьет пуговицы на кофте, но спросила о другом: «Первый?» Та радостно кивнула: «Ага. Скорей бы в декрет…» Потом добавила, заглянув в бумагу:

— Вот, например… Кто-то может подтвердить, что вы на табачной фабрике работали?

Кто ж из Палестины подтвердит…

— А родные подруги вашей? — настойчиво и с надеждой продолжала беременная, — или родные тоже в Палестину уехали?

— Нет, не в Палестину, — с трудом выговорила Ирина, — дальше.

Не получилось сказать ни про гетто, ни про видение, которое мучило ее с 46-го года: рыжий румяный мальчик выпрыгивает из горящего дровяного склада прямо в реку, не касаясь земли.

— Только один у меня свидетель: мой брат. Мы с ним год на сахарной фабрике вместе работали.

Та покачала головой: брат не может быть свидетелем.

Поищите, напутствовала женщина. Не может быть, что никого не найдете.

Оказалось, может.

«Не забудьте, профессиональная учеба а-а-атличненько засчитывается в стаж», — дребезжал в ушах голос кадровика.

Кристен и мадам Берг, которые удостоверили бы и курсы, и ее работу в модном магазине, жили в Германии, если… если жили еще. Герман, Ирочкин провожатый со всех работ, находился на противоположном конце материка. Позвольте, но ведь Герман — родственник? Положим, не просто родственник, а все равно что брат, но для исполкома — кузен мужа; но где он, Герман? То ли на Дальнем Востоке, то ли уже в Городе и, возможно, стоит перед зеркалом с галстуком, размышляя о странности бытия, но Ира об этом не знает…

Соседи?

Нет соседей. Вернее, нет тех соседей, которые помнят, как Максимыч крепил на дверь табличку «Г. М. Ивановъ»; все соседи сменились.

А владельцы магазинов и магазинчиков, фабрик и фабричек?.. В лучшем случае они разделили судьбу Германа; в худшем — были отправлены в гетто, как Дебора и Яшка-пуля, пусть земля им будет пухом…

Им — или их пеплу.

Поиски прошлого затягивают — и затягиваются, как получилось с пенсией: свидетелей Ира не нашла.