Против правил (сборник)

«Она приехала бы к отцу, управляющему большого международного отеля. У этого управляющего есть брат-портье, второй брат – кассир, третий – шеф-повар, сестра-горничная и мать, прикованная к постели, которая живет в мансарде. Матери – 80, и в семье царит матриархат». Еще одна любимая хичкоковская тема, доведенная до совершенства в «Психо», – властная мать, которой покорствует безвольный сын. Но Набоков на это, наверное, особого внимания не обратил. Его другое должно было заинтриговать, а может, и обидеть: «Вся эта семейка – шайка разбойников, которая использует отель как базу для своих злодеяний. И вот сюда-то попадает невинное создание девятнадцати лет».

Теперь еще раз прикинем: кому написано это письмо? Человеку, которого до девятнадцати лет воспитывали в определенных, едва ли не тепличных условиях, после чего человек этот оказался в иных условиях, в условиях большой социальной катастрофы. Каково было ему чувствовать и понимать, что социальную катастрофу готовил и его отец, один из лидеров радикальной кадетской партии, один из тех, кто добился у Николая II отречения? Шульгин вспоминает, что ручку, которой Николай подписывал отречение, взял себе Набоков-старший. На память.

На книге, подаренной Милюкову, Владимир Дмитриевич Набоков оставил надпись: «Революции – экзамен на зрелость народа. Провалимся – переэкзаменовки не будет». Провалились. То, что Набоков постоянно думал об этом провале, искал для него объяснения – ведь он остался верен политической и идеологической программе отца, – доказывает одна только фраза из жизнеописания Чернышевского, встроенного в роман «Дар»: «Весь пыл, мощь воли и мысли, отпущенные ему, все то, что должно было грянуть в час народного восстания, грянуть и хоть краткое время зажать в себе верховную власть <…> рвануть узду и, может быть, обагрить кровью губу России, – все это нашло болезненный исход в его переписке».

В этой фразе слышнее всего обида на нелепость, неправильность жизни: тот, кому предназначено было быть политиком, и крупным политиком, – вытеснен в беллетристику, где он, конечно, наломал дров… А мог бы столько добра принести родной земле и миру. Кажется, что обида эта автобиографична, лична, не к одному Чернышевскому относится, не к своему отцу, но… и к себе тоже. Может, о поэтической карьере Набоков и мечтал, но только не о беллетристической. Он для другого был предназначен. Человек, написавший стихи на смерть депутатов Учредительного собрания Шингарева и Кокошкина, нимало не изменил своим убеждениям и не изменился, когда написал «Под знаком незаконнорожденных». Никто лучше Набокова не обозначил разницу между свободой и отсутствием свободы. Никто лучше Набокова не описал будущего штурмовика, при том что все внешние признаки «из другой оперы» – очки, растяпистость, испуганность. Однако очкастый растяпа Франц из «Короля. Дамы. Валета» – будущий штурмовик, со всей его неприспособленностью к жизни, со всей его ненавистью и завистью к удачливым, богатым, веселым. Набоков для непонятливых американцев пояснил это в предисловии к американскому изданию своего романа. Оруэлл в 1945 году увидел пленного эсэсовца и с удивлением зафиксировал: «Очки, худоба, затравленный взгляд. Я немало видел таких среди безработных интеллигентов Парижа и Лондона. Этот парень нуждался в лечении, а не в наказании». Всякий, кто читал набоковского «Короля…», узнает в оруэлловском описании эсэсовца Франца, племянника Драйера, любовника Марты. Разве возможны подобные попадания в будущее у писателя, которому неважно, что писать и какие лекции студентам читать? У эротомана, которого интересуют только нимфетки, бабочки и слова?

Разве может человек, совсем не интересующийся политикой, опять-таки походя, à propos, дать издевательски точное определение сталинского национал-большевизма: «Советский Союз Русского Народа»? Вся идеология вколочена в четыре слова. Аполитичные эстеты так не шутят.

Набоков недаром ненавидел Фрейда. Набоков недаром с умелой и умной силой шуганул от своего творчества всех психоаналитиков. Набоков придумал великолепный ход, подсказанный «венским шарлатаном». Значит, вы утверждаете, что человека не интересует ничего, кроме секса? Что единственная побудительная сила творчества – подавленные сексуальные желания? Спасибо! Я выволоку на первый план секс – полюбуйтесь, какой я эротоман! Люблю, знаете ли, гимназисточек… И рявкну для острастки, чтоб не лезли в душу, потому что к гимназисткам я, конечно, отношусь хорошо – это понятно, но больше всего мне нравится политика.

Вернемся к переписке. Значит, вторая идея Хичкока Набокову понравилась. Посмотрим, как он на нее ответил. На первый взгляд – никак. На самом деле Набоков ответил и на первое, и на второе предложение Хичкока. Симметрично ответил. Первая история Хичкока – «про шпиона». Нет-нет, отвечает ему Набоков, это совсем не про шпиона, это про инопланетянина, а вот вторая ваша история – она как раз «про шпиона», про «перебежчика». Неужели не замечаете?