Против правил (сборник)

Андрий (продолжал он) в полном соответствии с Марксовой доктриной и едва ли не теми же словами, что и в «Манифесте коммунистической партии», заявляет о своем отношении к «патриотизму». И приятель зачел соответствующее место из гоголевской повести: «…что мне отец, товарищи и отчизна?.. Нет у меня никого!.. Кто сказал, что моя отчизна Украина? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего…» Сравни (говорил мой приятель) с «Манифестом…»: «Пролетарии не имеют отечества – приобретут же они весь мир».

В самом деле, чем не Телемское аббатство на островах посреди Днепра? Один лозунг: «Делай что хочешь!».

«Сечь не любила затруднять себя военными упражнениями и терять время… изучением какой-нибудь военной дисциплины, кроме разве стрельбы в цель да изредка конной скачки и гоньбы за зверем в степях и лугах; все прочее время отдавалось гульбе…»

Свобода! Полная, нестесненная, нестеснимая. Денег – не надо, «потому что как только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали… лавочки и брали всегда даром…» Собственности – никакой: «Никто ничем не заводился и не держал у себя; все было на руках у куренного атамана, который за это обыкновенно носил название батьки. У него были на руках деньги, платья, вся харчь, саламата, каша и даже топливо…»

Ну? Чем не телемцы? Чем не утопийцы в черных, червоноверхих папахах?

Поразительно, что совпадает «боковой», побочный признак «Утопии», утопий – пространственная деталь.

Утопия – всегда «остров», всегда четко очерченное, отграниченное от всего остального мира пространство, автаркическое, самодостаточное, замкнутое… Если не остров, то на худой конец – город, но город в островном, утесном существовании.

В одной из последних всерьез написанных утопий, в «Красной звезде» Александра Богданова (1907 год), даже планета (Марс) начинает походить на остров – планетарный, великолепно организованный остров в мировом неупорядоченном пространстве.

Но утопия – не просто остров, как и Запорожская Сечь – не просто острова. Это – острова счастья, беззаботности, радости.

Этого в Сечи хоть отбавляй: «Какое-то беспрерывное пиршество; бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой… бешеное разгулье веселья…»

Но в самый разгар телемского веселья, утопического счастья Тарас Бульба задает тот самый вопрос, который необходимым образом вылупится из любой осуществленной, овеществленной утопии.

«Так на что же мы живем, на какого черта мы живем, растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй мне, на что мы живем?»

Ответ на этот вопрос находится с полтыка – как на что? На войну! На зверства, убийства, разбои…

Если бы к запорожским козакам не прибыли с тяжкой вестью об угнетениях православных на Украине, они бы в Турцию, в Крым отправились воевать – нашли бы, где применить свои силы.

Гоголь, сам того не желая, в утопию веселой, разгульной жизни встраивает антиутопию убийств, поджогов, обрезанных грудей, ног, ободранных до колен, младенцев, вскинутых на пики и брошенных в огонь к их матерям.

Достоевский, рассуждая о вероятности абсолютно счастливого, сытого, веселого «хрустального» общества, замечал: «Возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградною физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это… с одного разу, ногой, прахом».

«Нередко происходила ссора у куреней с куренями: в таком случае дело тот же час доходило до драки. Курени покрывали площадь и кулаками ломали друг другу бока, пока одни не пересиливали наконец и не брали верх» («Тарас Бульба»).

Но это – так. Разминка тоже входит в разряд веселья, «хрустального счастья»… Главное, что двинувший сапогом по хрустальной стенке «подпольный человек» из Достоевского и Тарас, задающий вопрос «На что мы живем?» – побуждаемы одним и тем же: поиском смысла жизни в осуществленном всеобщем счастье. Коли он не обнаруживается, то можно и разозлиться.

Есть и третья черта утопий, в полной мере воспроизведенная Гоголем, – коллективизм, массовидность, толпинность, слитость в одно неотдифференцированное целое.

Раз уж речь зашла об антиутопических чертах утопии Гоголя, хочется обратить внимание на мрачноватые стороны этого коллективизма: «Если козак проворовался… его, как бесчестного, привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину, которою всякий проходящий обязан был нанести ему удар, пока таким образом не забивали его насмерть…»

Нет единичного убийцы. Убивают все – скопом. Никто не ответствен за убитого вора. Убит от ударов – всех. Убийство поровну – пустяки.

Насколько сам Гоголь чувствует, видит жутковатые стороны своего идеала? Трудно сказать.

Кажется, поразительный дар интуиции соседствовал в нем со странной, пугающей немотой…

Можно согласиться с Василием Розановым: страшнее писателя не было, душнее, безвыходнее, безысходнее.

Мне хочется остановиться еще на одной характерной типологической черте утопий, не всегда выделяемой в качестве главной, кажущейся побочной, такой же, как и «островность» утопий, но присущей всем им.