Против справедливости

Многое из того, что было рождено на немецкой почве, пришлось ко двору в советские двадцатые годы, и наоборот: вожди русской революции ожидали, что ее пламя в ближайшей перспективе перекинется на Германию. Но с ослаблением всемирно-революционного зуда этикетка «Изготовлено в Германии» утрачивает в их глазах свою привлекательность. Фрейдизм, поначалу обласканный в Советском Союзе, предан анафеме. Баухауз не прижился.

Имя Малера значилось на визитной карточке «немецких музыкантов-антифашистов», как тогда называли немецких дирижеров-евреев, из которых многие свою эмигрантскую судьбу связали с СССР. «На рубеже десятых и двадцатых годов нашего века наблюдался процесс музыкальной миграции: вырождающийся венский симфонизм оказывается разносчиком соцреализма… Если все, что в музыке тяготело к Рихарду Штраусу, обретает вторую родину за океаном – отчасти еще и благодаря вагнеровской системе лейтмотивов, по своему существу глубоко кинематографической, – то малеровская линия, малеровский стиль модерн, замешанный на „мировой скорби“ – старом добром Weltschmerz, – находит себе продолжателей в Советском Союзе, и не только на уровне Шостаковича – соединением марша с фрейлахсом композиторы-песенники надолго покоряют сердца широкой публики».

Ничего не переменилось, даже когда Малер был объявлен «экспрессионистом, отошедшим от классического наследия». Вообще-то это не смертный приговор – скорее что-то вроде административной ссылки. Тем более что в музыкальной таблице элементов имеется молекула «Малер-Шостакович».

Малер оставался «правофланговым» советской музыки до середины тридцатых годов, пока Шостаковича не постигла кара богов. Советская эстетика уже напрашивалась на нелестные для себя сравнения. «Когда в „стабилизирующейся“ Германии, – пишет Соллертинский, – начинает восстанавливаться капиталистическая промышленность, культ Малера естественно начинает идти на убыль. Его играют… но большого общественного резонанса нет (кроме слоев мелкобуржуазной интеллигенции). Фашистской Германии с Малером не по пути, она возрождает националистический культ Вагнера. Не последнюю роль в недооценке Малера играет и антисемитизм, за последние годы распространяющийся среди буржуазных кругов с фатальной быстротой».

Нацистская идеология расправлялась с Малером по привычной схеме. Еврейский китч, «еврейская на-все-похожесть», еврейская слезливость. Постоянно имея дело с чужими партитурами, в собственных сделался эклектиком. Типично еврейское паразитирование на чужом творчестве, на чужом национальном гении.

Популизм от эстетики, как и всякий популизм: «вроде бы тут что-то есть», вроде бы человек режет правду-матку, бесчисленные геббельсы всех цветов и всех калибров вроде бы бьют не в бровь, а в глаз, но – «вроде бы». Черная дыра этих «вроде бы» – характерная черта популистской полуправды.

Да, у Малера можно найти все, от музыки высыхающих слез, какой-нибудь неаполитанской песни, до Брукнера, «Шуберта, закованного в броню», – в крупповскую броню, добавлю я от себя. Но в пресловутой еврейской «всеотзывчивости», которой всегда корили и попрекали Малера, его грандиозность. Если угодно, его имперскость. Именно поэтому «внутреннее знание» малеровской музыки дается легко, стоит только начать – «она вспыхивает, как сухая газета… этим объясняется истерический роман с Малером очень многих…»

В своих симфониях – а число их священно: по числу муз (не будем горевать, что этих симфоний роковым образом девять, как у Бетховена и Брукнера) – так вот, в своих симфониях Малер счастливо избежал соблазна традиционного сонатного аллегро с его неизбежной разработкой – что погубило Шумана-симфониста, наперекор своему дару по-школярски следовавшего бетховенской схеме. Шуман хотел, чтобы его симфонии были «не хуже, чем у других», подразумевался Бетховен, которым измерялась глубина. Малер хотел, чтоб у него было «лучше, чем у других», – опять же подразумевался Бетховен, им пользовались все как лотом. «Разработку писал уже Моцарт. Он брал свои темы и мастерски перемешивал их друг с другом. Зато у Бетховена вы не найдете ничего подобного. Тот всегда имел в виду нечто определенное. То, что Мендельсон и Шуман снова стали писать разработки – их дело. Конечно, они впали в ошибку» (Малер в разговоре с Фёрстером).

Симфонист Малер «вкусил высший миг», отказавшись от сонатной формы – другими словами, обрекая на смерть европейский симфонизм. Совершенно фаустовская коллизия. (Так вагнеровское «остановись, мгновенье!» убило тональность: пыточный «тристан-аккорд» ни во что не разрешался, символизируя половую муку героя.)