Против течения. Академик Ухтомский и его биограф

«Альбина извелась, она стала заикаться, плохо спит и, как медик в прошлом, обосновывает дьявольские диагнозы, сулящие мне жестокую близкую смерть. Поэтому я полемизировать с Вами о Мечникове и заодно об ошибочном изложении биографии Презента в другой книге не буду»[384].

Как на грех, в это время я был в Ленинграде. Уверенный, что Василий Лаврентьевич давно уже дома, я намеревался зайти к нему, но не успел. Вернувшись домой, застал эту тревожную открытку и тотчас написал, стремясь его подбодрить и отвлечь от мрачных мыслей рассказом о собственных делах:

«Только что приехал из Ленинграда, где очень хотел, но не мог навестить Вас (будучи уверенным, что Вы давно уже дома), и застал Вашу открытку. Очень был ею обеспокоен, позвонил Б. Г. Володину[385], зная, что он недавно Вас видел, но он меня успокоил, сказав, что ничего опасного у Вас нет. У Вас, конечно, очень трудное состояние, рвоты выматывают и тяжело действуют морально, но дело это временное, я думаю, что на сегодняшний день все это уже позади. Ради Бога, не спешите с ответом на это письмо – напишете, когда поправитесь, и Мечников, и Презент вполне могут подождать.

В Питере я занимался Зайцевым, о котором Вам писал пару слов в прошлый раз. Архив его в отделе хлопчатника ВИРа оказался в три раза большим по объему, чем я предполагал, к тому же он не разобран и вообще в отделе о существовании этого архива узнали от меня. Коробки с бумагами пришлось извлекать из каких-то давно не используемых шкафов, из которых я вылазил чумазый, как трубочист, доставать из-под тяжелой пирамиды ящиков картотечных, для которых эти коробки служили подставками, вообще удивительно, что все это уцелело, пережив массу ремонтов и пр. Материал там уникальный, есть два или три десятка писем Вавилова, до сих пор неизвестных и очень содержательных [на самом деле таких писем оказалось 55]. В общем, я исписал выписками (так как копирование там организовать не удалось) две общих тетради. Кроме того в Госархиве заказал 120 фотокопий – и все это за 8 дней. К счастью в отделе хлопчатника оказались милые люди, они мне позволили брать бумаги домой на вечера и выходные дни, так что я был занят почти круглосуточно, – вот и не успел никого повидать, включая Вас. Конечно, если бы я знал, что у Вас такое состояние, я выбрал бы время, но я был уверен, что Вы уже дома и что все у Вас благополучно. Сердечный привет Вам и еще раз прошу не утруждать себя немедленным ответом, разве что о состоянии здоровья черкните пару слов или, еще лучше, попросите об этом супругу, а остальное отложим до лучших времен»[386].

В переписке Василий Лаврентьевич был предельно аккуратен – в отличие от меня. В следующей открытке он писал:

«Ваше письмо Альбина принесла 11/Х, но дьявольский некроз от СаСl₂ на правой руке очень мучает меня и я не сочинил ответа. В архивах Ленинграда можно найти много сокровищ, было бы время и желание. После критического 2/Х, когда, по мнению медиков, я стал ходить на краю своей могилы – происходит вялый процесс заживления. Я надумал добиваться 15 сеансов УВЧ или уйти домой, ваннами с КМиОЧ хочу подстегивать свой организм. Кругом остеомиелитчики, их режут, скоблят и толка очень мало. Из 4-х палестинских партизан 2 уехали в Москву, а 2 – лечатся здесь. <…> Комическое приглашение Калифорнийского университета – прибыть к ним в Лос-Анджелес и консультировать там исследования по истории рус[ской] науки – где-то увязло, ибо официальных бумаг до меня не дошло! Чудесный солнечный день, многие больные в пальто и теплых халатах гуляют по парку, из окна палаты вижу трамвай, троллейбус и авто, что мчатся по Загородному проспекту от Детско-сельского вокзала к Палате мер и весов и обратно!»[387]

Постепенно ему становилось лучше, и он «отчитывался»:

«С 15/Х было 5 сеансов УВЧ, и они сильно катализировали заживление раны. С 22/Х к УВЧ решили добавить сеансы кварца! Я обратился к фармакологу С. В. Аничкову 1) дать сведения о новых мощных стимуляторах и 2) выписать их из аптеки АМН. Культ мази Вишневского меня раздражает, но хирурги – консерваторы по мышлению. Я мечтаю удрать домой 2/XI, и там Альбина будет заливать рану соком алоэ и облепиховым маслом. Утомительное бытие в больнице: гулять в садике нельзя, ходить на костылях по коридору больно из-за большого и болезненного некроза на правой руке. А надеть протез невозможно, он попадает как раз на разрез. Дома мне надо бы отчаянно писать, шлифовать и печатать. Ну а как у Вас идет обработка архивов? Два дня шел обильный снег – деревья вызывают страстное желание уйти отсюда и побродить по лесу! Как не повезло в этом году – то глаукома, то парапроктит! Появилась ли зима в столице? Будьте здоровы и счастливы! Благодарю за все. Ваш ВМ»[388].

После этого Василий Лаврентьевич о болезнях и сопутствующих бедах либо не упоминал вовсе, либо очень скупо, но с конца 1975 года его и Альбину закрутило так круто, что молчать об этом он уже не мог. Вот хроника свалившихся на него бед и мучений, как она отразилась в письмах только одного года: