Против ветра

Присяжные съеживаются от страха. Некоторые переводят взгляд туда, где сидят адвокаты. Это трудные минуты, нелегко вести себя как ни в чем не бывало. Да, безусловно, рокеры — страшные типы, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь из них женился на моей дочери, и их загодя признают виновными, исходя из прошлых представлений. Теперь эта мысль уже засела в сознании всех до единого: судьи, присяжных, подсудимых, всех, кто сюда пришел. Она липнет к нам, словно холодный пот, которым обливаешься со страху, ее запах и то чувствуется.

— Здесь изображен убитый, Ричард Бартлесс? — спрашивает у нее Моузби, поднимая руку с увеличенным снимком размером два на три фута.

Потемневшая от времени фотография, сделанная по случаю окончания средней школы, запечатлела симпатичного юношу. Моузби поворачивает фотографию так, чтобы ее отчетливо могли видеть присяжные.

— Да, сэр. Это Ричард.

Зал приглушенно гудит. Это тот самый случай, когда одна фотография стоит тысячи, десятка тысяч слов, сейчас одно из тех мгновений, когда хочется накрыть голову воображаемой подушкой и уповать на то, чтобы все скорее прошло, вместе с тем сознавая, что может и не пройти.

Я бросаю взгляд на коллег. Настроение у всех одно и то же — поганое.

Теперь уже ничто не мешает свидетельнице заканчивать рассказ. Рокеры подбросили ее обратно до мотеля, трахнули еще разок («Хоть в этом не соврала, — доверительно шепчет мне Одинокий Волк, — причем, обрати внимание, она не сказала „изнасиловали“!»), заставили поклясться, что она будет держать язык за зубами, не то пожалеет, что осталась жива, и укатили. И с того самого дня она их больше не видела. До сегодняшнего дня.

— И эти люди, — подводит итог рассказу Моузби, — эти люди находятся сейчас в зале суда?

— Да.

— Не могли бы вы показать их господам присяжным?

Она выпрямляется, балансируя на шпильках. Впервые с момента, когда она переступила порог судебного зала, она смотрит прямо на них. Дрожа, вытягивает вперед правую руку и с видом обличительницы указывает на них пальцем. Знаменитым указательным пальцем, он у нее с обкусанными костяшками, с искусственным, целый дюйм в длину ногтем, выкрашенным ярко-красным лаком, отчего палец кажется алым.

— Вот они.

10

Половина двенадцатого вечера. Завтра мы устраиваем перекрестный допрос Рите Гомес. Ну мы ей покажем, где раки зимуют, постараемся сделать так, чтобы ей вообще не было веры, сотрем в порошок, если придется! Мысль, что эта шлюшка, эта проститутка, пустышка, у которой решето вместо головы, может внушить присяжным доверие к себе настолько, чтобы те вынесли смертный приговор четверым мужикам, возмущает меня до глубины души, приводит в ярость куда большую, чем то праведное негодование, которое обычно переполняет такого, как я, адвоката-неудачника.

Когда я рассержен, разъярен, это хороший знак. И наоборот, когда веду дело как бы между прочим, не особенно утруждая себя, значит, и мне, и моему подзащитному не миновать неприятностей. Так что сумбур в мыслях, соответствующее ему поведение означают порядок.

Сегодня вечером я разговаривал с Клаудией по телефону. Приятного в разговоре было мало: она скучает по папе, ее беспокойство растет по мере того, как приближается срок переезда, разлука грозит затянуться на веки вечные. Последние несколько недель я ее почти не видел и не буду видеть, пока не закончится суд. Она рассказывает о школе, о друзьях и подругах, о новой работе, которой вскоре займется мать, но обо всем говорит без всякого воодушевления. Она чувствует, что обманута, что в наших с нею отношениях что-то неладно. Она права, разумеется, но права по-своему, и черт бы меня побрал, если в наших силах что-либо изменить. Меня и по сей день не отпускает чувство вины, засевшее внутри, словно камень в почках!

Мы не можем разговаривать столько, сколько хотели бы. Она берет с меня слово, что в следующие выходные какое-то время мы побудем вместе, пусть даже несколько часов, скажем, в субботу вечером. Я по голосу чувствую, что, вешая трубку, она дуется на меня; на всем белом свете она единственный родной мне человек, а мы все больше и больше отдаляемся друг от друга. В такие минуты я жалею, что откликнулся на просьбу рокеров, что на самом деле не ушел в отпуск, пусть даже в вынужденный. Столько времени мы могли бы провести вдвоем, времени, которого у меня для нее всегда не хватало. Теперь уже поздно, эти мгновения утеряны безвозвратно, что бы ни случилось в будущем.