Противоядия

Однако существует же на свете и нечто определенное. Существуют разные вещи. Эти вещи можно использовать, можно с их помощью сделать нечто иное. Можно работать, делать, писать. Я могу что-то делать, могу писать. Здания строятся. Машины перевозят нас и т д. Это все, что я знаю более или менее точно. Эти вещи можно пересчитать по пальцам. Говоря проще, можно перемещаться, оставаться на месте, управлять предметами. Я знаю также, что все то, что существует делается, все то, что нам кажется существующим и делающимся, существовало не всегда, что то, что делается, будет разрушено. Вот это сливовое дерево не является вишневым деревом. Но можно ли сказать с уверенностью, не станет ли оно таковым в результате хитроумных прививок. И вот эта слива превратится в один прекрасный день в бывшую сливу—в ничто. Прежде чем, быть может, стать всем: ведь мы не можем окончательно отбрасывать мысль о перевоплощениях. И когда эта слива больше не будет существовать, никто не сможет мне гарантировать, что она существовала У меня есть позывы, есть желания, и мне неведомы первопричины этих желаний и позывов: у меня

складывается ощущение, что, поднимись мы к их истокам, достигни мы понимания—что вовсе не исключено, - их «как» и их «почему», все эти желания, импульсы, позывы, опасения, любовь, ненависть взяли бы и исчезли. У меня такое ощущение, что причин существования нет вообще ни у чего и что нами движет некая необъяснимая сила. Причин существования нет ни у чего. Все в своей основе спорно, хотя внешне (наружная, гак сказать, «облицовка») все — факты, предметы - бесспорно. И для меня это бесспорное не имеет первопричин своего существования либо несуществовании.

Объяснения, которые я даю сам себе и касающиеся того, что я делаю, кажутся мне либо неполными, либо ложными, либо шаткими. Не знаю, что следует считать целью существования, я не могу определенно сказать, зачем я пишу. Между тем писал я всегда, писал все то время, что я живу, непрестанно спрашивая себя, каков же смысл моей жизни. Что-то заставляет меня писать, задавать себе вопросы, смотреть и рассуждать о том, что я вижу. Однако, когда я пишу, я обличаю то, что кажется мне злом, я критикую и пародирую других людей и и их поступки; быть моралистом — все это, как часто мне кажется, имеет лишь очень ограниченные рамки И поэтому, когда я являюсь приверженцем чего-либо, я всегда спрашиваю, почему им являюсь, и говорю себе, что мне не следовало бы быть таковым. Мои предвзятости и мои убеждения зарождаются в спонтанных, слабо контролируемых чувствах, даже если они и предстают в обличье более или менее ясных мыслей, так как интереснее, чем думать, было бы узнать, почему думаешь именно то, что думаешь. Я полагаю, что в большей степени являюсь самим собой тогда, когда выражаю в своих произведениях удивление и смятение. Именно в этом удивлении скрыты истоки жизни. Где-то совсем в глубине себя я обнаруживаю ночной мрак... мрак или скорее ослепляющий свет.

Однако все вопросы, простые или сложные, наивные или хитроумные,— это всего лишь точка отсчета, что-то вроде первоначального, уже оставшегося позади толчка. Отправляясь в путешествие, начав исследование, мы не знаем, что нам предстоит найти. Авторам- педагогам их маршрут известен заранее. Им ничего не надо открывать. Им даже незачем совершать это путешествие, они рассказывают о путешествиях и открытиях других. Об уже известном и осуществленном. Автор не внесет ничего нового, он просто повторит сказанное, он не расскажет о своем опыте, потому что у него его не было. Совершенно естественно, что нужно за-давать вопросы, прежде чем давать на них ответы. Дидактический, политизированный автор навязывает ответы, не задав вопросы, но в таком случае нельзя дать настоящих ответов. Задав вопрос, ты найдешь или не найдешь на него ответы. Но в литературе главное не это. Человек, который задает себе вопросы и дает на них ответ, и человек, задающий вопросы и не отвечающий на них, равноценны. Ведь произведение—это Же живое существо или живой мир, и важно, чтобы этот мир был действительно живым, то есть истинным. Впоследствии мы еще вернемся к этому.