Противоречия позднетоталитарной культуры

Но между культом и культурой есть разница. В культе периода «зрелого тоталитаризма» культура была объектом политической операции двоякого рода, приведшей к обострению ее противоречий. С одной стороны, были сняты некоторые из ограничений, сужавших в предшествующий период отбор «наследства»: это проявилось главным образом после 1934 года, а в международном политическом плане - после периода политики «народного фронта» и усиления антифашизма просоветского толка. Коронным итогом этой операции, представлявшей коммунизм и пролетариат паладинами культурных ценностей и центром сплочения «прогрессивных» сил, стала формула «социалистический гуманизм». Однако, с другой стороны, в той же литературной среде и без того уже укрощенная и ослабленная творческая энергия не душилась так, как в этот период тоталитарного режима. История советской литературы того времени слишком печально известна, чтобы задерживаться на примерах. Интереснее другое. Если на первом этапе тоталитаризма противоречие между допущением «наследства» и его выхолащиванием сглаживалось благодаря тому, что тоталитаризм не был еще, так сказать, по-настоящему тотальным и еще не совсем ликвидировал некоторые остатки прошлого, во второй его фазе, фазе «зрелого тоталитаризма», это же самое противоречие было снято посредством беззастенчивой операции идеологического измышления и подтасовки, приведшей к псевдокультуре, в которой сосуществовали отобранные элементы русской культуры (вспомним, например, о восхвалении Белинского, Чернышевского, Добролюбова в отрыве от исторического контекста), - этакая смесь материалистических традиций в философии и реализма в литературе, - и, конечно, марксизм-ленинизм, не как «догма», по уверению догматиков, а как «руководство к действию». А «действия» предусматривали, между прочим, разрушение всей свободной культуры с целью построения тоталитарного общества и создания «нового человека».

Я не знаю, как определить хрущевский и начальный брежневский период, - то ли как очередную фазу развития советского тоталитаризма, то ли, скорее, как интермедию между двумя первыми фазами и последующей «позднетоталитарной», начавшейся при позднем Брежневе и продвинутой дальше Андроповым и Горбачевым. Мы можем определить эту интермедию как фазу «нерешительного» и «самокритичного» тоталитаризма. Конечно, самокритика эта неполная, так как, будь она доведена до конца, тоталитаризм распался бы. Но нерешительность была присуща как верхам системы, так и - преимущественно - ее низам, пассивным и задавленным, которые на короткое время этой паузы несколько активизировались. В этой фазе основное противоречие советской культуры сохранилось, но были ослаблены прежние формы медиации, вследствие чего коренное противоречие между культурным «наследством» и оскопленным и ограниченным творческим началом выразилось в ряде частных противоречий, образовав просветы для некоторых, немыслимых ранее форм культурных и литературных исканий. Здесь не место прослеживать историю перехода от «оттепели» к «инакомыслию», а затем и ликвидации последнего и новой «эмиграции». В результате власть, в конце концов, полностью вернула себе контроль над культурной жизнью, но не восстановила ни одной из прежних форм медиации, характерных для прототалитаризма и «зрелого» тоталитаризма, а наоборот, создала новые орудия идеологической медиации для снятия противоречия между культурой и программируемой псевдокультурой. Другой результат в том, что советская культура, в частности литература, оказалась разделенной на две части - внутреннюю и внешнюю, причем, если этим фактом можно пренебречь в количественном отношении, ввиду явного материального превосходства советской культуры над культурой эмиграции, то, с точки зрения качества, это явление имеет глубокое принципиальное значение хотя бы потому, что заставляет взглянуть на советскую действительность совершенно в новом освещении, чего раньше не хватало западной культуре.