Парнишка изучил записку со вниманием студента-первокурсника, взявшегося за «Моби Дика».
– Конечно, – ответил он. – У шерифа свой счет. Слушай, ты действительно не можешь говорить?
Ник кивнул.
– Хреновато. – И парнишка быстро ретировался, словно опасаясь, что немота заразна.
Ник по одному отнес подносы к камерам и протолкнул в щель между полом и решетчатой дверью с помощью швабры.
Подняв голову, увидел, как с губ Майка Чайлдресса слетели слова:
– …трусливый говнюк!
Улыбаясь, Ник показал ему средний палец.
– Я еще покажу тебе палец, чурбан! – Губы Чайлдресса кривила неприятная ухмылка. – Когда я выйду отсюда…
Ник отвернулся, так и не узнав продолжения.
Вернувшись в кабинет и усевшись на стул Бейкера, он пододвинул к себе блокнот, на какое-то время задумался, потом написал сверху:
Прервался, улыбаясь. Ему довелось побывать в странных местах, но он и представить себе не мог, что будет сидеть в кабинете шерифа, приняв присягу и став его помощником, охраняя трех человек, и писать историю своей жизни. Несколько мгновений спустя Ник продолжил писать:
Тут Ник остановился. Рука болела от напряжения, но прервался он не по этой причине. Его охватила тревога, бросило в жар при мысли о необходимости вновь пройти через все это. Ник поднялся, заглянул в тюрьму. Чайлдресс и Уорнер спали. Винс Хоган стоял у решетчатой двери, курил и смотрел через коридор в пустую камеру, где сидел бы Рэй Бут, если бы не сделал ноги. Нику показалось, что Хоган плакал, и он вернулся к воспоминаниям, связанным с маленькой безмолвной песчинкой человечества по имени Ник Эндрос. Еще ребенком он запомнил одно слово из какого-то фильма. Инкоммуникадо[44]. Для Ника оно всегда несло в себе что-то фантастическое, лавкрафтовское. Это пугающее слово билось и отдавалось эхом в его голове, будто олицетворяя все нюансы страха, живущего вне здравомыслящей вселенной, внутри человеческой души. Всю свою жизнь он был инкоммуникадо.