Противостояние

Лена скривилась, дух переводя и мысленно ругаясь на чем свет стоит.

— Кто б знал, что сопляки за оружие схватились, — перекосило Синявина.

— Абсурд, — оттер лицо от крови Маликов — задело осколком камня по брови. — Мы, значит, детей немчуры выводим, спасаем, а эти же дети по нам палят! Твари! Капец, — рухнул на колени перед убитым товарищем. — В Берлине за детей выродков погибнуть… Это как?! — заорал на капитана.

— У тебя приказ, правильный приказ. Потом рассуждать будем Валера, после войны.

— До хрена уже на после войны отложено, — процедил тот и поднялся с колен.

Лена слова не сказала, знала, что мужчина в отчаянье, от горя глупостей наговорил. На деле ничего подобного не думает. Не может думать. Дети для любого народа святое, и не в чем их безгрешных винить. А гибнуть… На то солдаты есть. Смерть вообще дело неприглядное, но уж если выбирать меж смертью солдата и ребенка — кто выберет второго, если не фашист?

Валера волосами тряхнул, плечо ей сжал:

— Извини.

— Ничего. Нам своих выводить сколько довелось? Совсем малость их осталось, так пусть хоть эти живут. Ни при чем они.

Дальше пошли, раненного с одним из своих к Люсинец отправив.

К вечеру двенадцать детишек из зоны боев только и вывели. И обратно, с танками 4-ой армии.

Двадцать четвертое апреля. Шел третий день боев за Берлин, огромную, но последнюю опору фашизма.

Двадцать седьмого был взят, наконец, Потсдам, войска постепенно приближались к центру. А Лена с группой продолжала выводить детей из руин в северных районах, работая на другом от Николая конце города.

Полк Санина пополнили двумя польскими батальонами. Бои переместились к имперскому театру. На Кенигс-плаце у министерства внутренних дел стояли серьезно укрепленные опорные пункты, сломить сопротивление которых было очень сложно.

Тридцатого апреля начался штурм рейхстага, а закончился только второго. Полк же Санина продолжал очищать улицы. В шесть утра второго сдался в плен генерал Вейдлинг, к трем часам дня бои, наконец, начали затихать — немцы начали сдаваться гарнизонами. Прошел слух, что Гитлер покончил собой, а в Ставку советских войск к Жукову пожаловал генерал Кребс с предложением о временном перемирии, и стало ясно, отчего фашисты прекращают сопротивление. Но только к утру третьего бойцам полка Санина удалось передохнуть, поесть и немного поспать.

На Севере продолжали сопротивление три крупные группировки — чуть южнее Потсдама, в Мекленбурге и Бранденбурге.

Четвертого группа Саниной вытаскивала детишек из Бранденбурга, но то тут то там нарывались на автоматчиков, отряды фрицев, что продолжали сопротивление.

Бойцы залегли в развалинах — носа не высунуть.

— Вот лупят, мать твою, — проворчал Тарасов. Марина что-то на другой стороне заметила.

— Ребята! — махнула.

Выглянули осторожно — а там по камням, прихрамывая, бродила девочка лет пяти в одном ботиночке, и ревела до икоты. Волосы грязные, пальтишко в пыли, зато в руках крепко к груди прижат медвежонок. Главное сокровище…

Лена оценила взглядом положение — ребенок как раз в зоне перекрестного огня. С той стороны автоматчики и фаустники засели. Но не пальнут же они по своему ребенку?

Жахнуло в стену почти над головами солдат, крошка кирпичная полетела. А следом Марина — кто ее толкнул — бегом к девочке, перехватила, на руки подняв и обратно.

— Черт! Срежут! — испугался Парамонов. Лена дыхание затаила и только очередями прикрывала с Маликовым и Рекуновым — больше ничего не осталось.

Люсинец до ребят добежала — сразу три пары рук ребенка перехватили, а тут выстрел. Выгнуло назад женщину. Втянули за стену, а она только рот открывает и смотрит, словно сказать что хочет.

— Твари!! — заорал Валера, автоматы заработали, слева миномет вдруг застрочил, видно кто-то из своих на подходе, звук уличного боя услышали. Секунды какие-то, а за них жизнь утекала, как за годы.

Лена сжала руку подруги, мурашки по коже пошли и, закричать хотелось, «катюшу» подогнать и разровнять к черту Брандербург, Берлин, Германию!

— Не суждено значит… планам-то, — прошептала Марина. — Ничего… Зато к детям… к Павлику… Срскучилась…Хорошо… Ты за меня уж тут…

Улыбнулась и стихла, глаза смотрят в точку. Умерла.

Лена зубы сжала, пару минут в прострации, оглушенная гибелью женщины сидела и вот встала, пошла к ребятам и начала бить фашистов, почти не прячась. Накрыла ее смерть подруги, оглушила и контузила.

Не правда, что пуля дура — пуля само коварство, дочь смерти. Вжик — и нет человека, нет планов, нет его мечтаний, мыслей, дел. Все забирает. А память ей не забрать, слишком у многих крепко происходящее в нее засело. И пока хоть один этот ад прошедший жив, не забудется, не забудутся павшие.

Жутко терять товарищей в последние дни. Жутко знать, что нет человека, а в голове все бьется как Марина мечтала, туфельки на каблучках одеть, как детей хотела, целую тактику, чтобы мечту исполнить выработала… И ушла к своим детям, тем кто погиб в начале войны. Ушла в конце.

Какой черт или Дьявол крутит это колесо жизней?! Какая тварь решает, кому жить, кому умирать и когда?!