Противостояние

Тот чуть не рухнул — ноги подогнулись, от ее шепота. Вцепился руками в края

телеги, краска с лица спала и головой, как в припадке затряс:

— Нет… Нет! Нееет…

— Дрозд? — толкнул его Захарыч, испугавшись, что обезумел мужчина. А тот

отпрянул, за горло схватился, словно воздуха не хватало, и сообразил, что без

гимнастерки — на траве она у телеги валяется. Сашок поднял, подал, а Дрозд

отшатнулся, головой качает и шепчет одно и тоже:

— Нет! Нееет… нет, нет!

— Помутился парень-то, — бросил кто-то.

Александр обернулся: неужели вы не поняли?!

— Нашатырь дай! — процедил Тагир испуганной Надежде, не спуская взгляда с

обезумевшего лейтенанта. У той руки тряслись, на силу в сумке отыскала, сунула

мужчине.

А тот Дрозду.

Челюсти свело тут же, зажмурился… и вдруг дико заорал. Сашок ему гимнастерку

на голову одел — смолк мужчина, осел на землю и на бойцов смотрит.

— Уходить надо, Дрозд, — напомнил Прохор.

Мужчина горько усмехнулся и вдруг засмеялся до слез: уходить? Куда, зачем? Ленка

же здесь… и не уйдет никуда, никогда… только на тот свет за Николаем,

Антоном, Гришкой, Санькой Малыгиным, за сотнями, тысячами, что уже ушли и не

воротятся…

А ему что здесь делать без них? Как жить? Почему Ленка, почему опять она?!

Почему не он, почему не любой из мужиков, таких крепких, закаленных, выученных

воевать?!!

Почему?!!!…

Кто по лицу ему двинул — смолк, руки в рукава гимнастерки вдел, лицо от слез

оттер, встать себя заставил. И замер, тяжело поглядывая на бойцов. Хочет сказать,

а не может — не срываются слова, язык не желает их выговаривать.

— Саня, отстанем от обоза. Половина уже вперед ушла. Людям помощь нужна, очнись,

лейтенант! — бросил Тагир с пониманием и сочувствием — самому паршиво было.

Дроздов закивал, а на лице улыбочка кривая, ненормальная, губы словно судорогой

свело.

Сашок с Прохором переглянувшись, автомат у него от греха забрал.

А тот качнулся к телеге и вдруг обернулся, бросил сипло:

— Ленка это…Ленка!

Чокнулся, — поняли: какая Ленка?

Телега двинулась, Сашка за ней, в перекладину вцепившись. Кто-то на плечи ему

телогрейку накинул — тот не почувствовал. Он смотрел на изуродованное лицо как в

бреду, и вспоминал этот год, что исковеркал столько жизней, что невозможно

представить. Кого не тронь, кого не коснись — убитые, угнанные в рабство в

Германию, сгинувшие в плену и окружении, полегшие в гетто, убитые на дорогах,

улицах, умершие от голода или побоев, повешанные. Обездоленные. Обескровленные.

Осиротевшие. И нет тому конца и края, но будет конец. Свято верил — будет… Но

точно знал, что полученная победа еще много десятилетий будет вязнуть на зубах

горечью потерь искалеченных жизней, изрытой воронками, безымянными могилами

родной землей.

Лена открыла глаз — мерещится?

Опять Саша.

— Санечка…

Как же она рада была его видеть. Пусть мираж, видение, но будто по-настоящему:

— Сашенька…

Дроздов увидел, что губы Лены шевелятся, заорал Захарычу, ведущему коня:

— Стой! Сто-ой!!

Тот остановился, не понимая, чего опять блажит лейтенант, а Саша над губами

нагнулся, чтобы услышать, что Лена шепчет.

Девушка увидела его очень близко и не поняла, скорее поверила, что это он и не

мерещится, и попросила: пить.

У него можно, он не примет это за слабость…

Пить, — понял мужчина, закричал Сашку:

— Фляжку!

Тот подал, не думая, и склонился за лейтенантом к женщине. Дрозд осторожно поил

Лену, приподняв голову, а парень пытался понять: правда, нет — Пчела?

— Жить будем, да? — прошептала, напившись.

Дрозд затылок огладил, дурея от ее слов: живого места нет, а она еще спорит,

верит…

— Должна, — сквозь зубы бросил: только посмей не выжить!

Она улыбнулась! Не мог Саша это понять, как и принять ее состояние: муть на душе,

волком выть в пору и глотки грызть фашистам.

Смотрит на нее, а сказать, что не знает — взгляд усталый и тоскливый — душу рвет.

— Больно только… очень… Санечка…

Призналась.

Сашок отпрянул, растерянно на Дрозда посмотрел, лицо посерело:

— Лена?

Только понял, — ожег его взглядом мужчина и махнул Захарычу — трогай. Накрыл

девушку телогрейкой, чтобы не замерзла, и как плитой придавил — сознание

потеряла.

— К Яну надо, — потерянно бросил Сашок. Лейтенант хмуро кивнул: надо. Да что

он сделает?

Вспалевский действительно не знал, что делать: раневая поверхность была

настолько большой, что по всем законам хоть медицины, хоть мирозданья — перед

ним был живой труп, у которого фактически не было шансов выжить.

Но поражал и болевой порог. По идеи она уже была мертва, если не от ран, то от

болевого шока… но девушка была жива. Что ее держало здесь, каким чудом или

бесовским провиденьем ей надлежало проходить мученья, Ян не понимал, пока не

услышал тихое, бредовое: Коля…

Он сделал все что мог, даже больше, чем мог. Вышел после на улицу, сел рядом с

Дроздом, хмуро оглядев бойцов, что стояли и ждали его вердикт. И уже хотел

сказать: шансов нет, но вспомнил, как несколько месяцев назад, точно так же не

был уверен в благоприятном исходе, а Лена все-таки выжила, встала на ноги. А еще

вспомнил ее «Коля» и понял, что ее держит здесь, почему вопреки всем канонам и

законам она еще жива, и был почти уверен вопреки логике — выживет… Потому что