Противостояние

— Верно. И наша национал-социалистская революция сделает так, чтобы каждому на своем месте было хорошо. Человек должен верить, что лучше не может быть. Я после ранения месяц отдыхал в охране Дахау. Там было очень интересно. Я помню, как одного заключенного назначили писарем, у него был хороший почерк, он не был ни комиссаром, ни евреем, ни цыганом... Какой-то румын, мне кажется... Не русский, конечно, тех не пускали в писари... Так вот, этот румын стал таким счастливым, что шапку драл с головы за сто метров, едва только нас замечал... Каждому свое... Он был счастлив, что не нужно копать ямы и таскать камни, а хлеба получал столько же, сколько и раньше, и такую же миску супа. И он верил, что лучше быть не может. Не надо ему лучше, только б сохранить то, что он получил...

Прогрохотала очередь, зазвенело разбитое зеркало: пулеметчики угодили в косяк платяного шкафа. Дверца скрипуче и медленно открылась, Уго усмехнулся:

— Посмотри-ка, сколько костюмов, а? Какой-нибудь торговец жил, плутократ. Мы, истинные национал-социалисты, довольствовались формой и одним пиджаком...

— Скорее бы стемнело, надо пролезть к нашим на последний этаж... Я боюсь, большевики все же залезут на крышу, тогда — конец.

Уго посмотрел на часы:

— Через полчаса будет темно, поднимешься, посмотришь...

— А Бреслау окружен или выход есть?

— Окружен.

— Так, может, попробовать пробиться на запад, унтершарфюрер?

— За такие разговоры будем расстреливать. Это пораженчество. Фюрер приказал превратить в неприступную крепость каждый немецкий дом, не то что такой город, как Бреслау. Я видел тебя в деле, поэтому верю тебе, но не вздумай так сказать при других — сразу донесут, и я же первый буду вынужден тебя казнить.

— Унтершарфюрер, я так сказал потому, что вас возьмут в плен, отправят в лагерь и будут кашей кормить, а нас всех к стенке, вот в чем дело-то...

— Ты думаешь о плене?! Как тебе не стыдно! Пойми, сейчас рейх силен, как никогда! Мы пружина, понимаешь ты это? Речь идет о жизни и смерти нации! Мы сейчас сражаемся не за французов или румын, неблагодарных свиней, а за немцев! Разве нацию можно победить? Что может быть на свете сильнее национального духа?! Да ничего! Когда мы победим, я женюсь и нарожаю множество детишек — чтоб в прихожей стояли ботиночки моих девчушек и сыновей. Знаешь, какое это счастье?! Нация должна быть большой, иначе ее сомнут и разжижат чужой кровью.

— А нам как же?

— Кому это?

— Кто с Власовым.

— У вас тоже будет своя нация... Не такая большая, как у нас, но своя... Мы поможем вашим женщинам, — вдруг рассмеялся Уго, — иначе нельзя, мы обязаны отдать вам часть своей крови, чтобы как-то организовать вас, приблизить к нам...

— Эх, отчего ж вы нам оружия не дали в сорок втором, унтершарфюрер?!

— Гитлера обманывали генералы. Фюреров всегда обманывают самые близкие люди. Мы их уничтожили, и теперь вы получили оружие. Теперь вам только и воевать за освобождение России от большевиков, а ты говоришь про плен — разве можно?

Вдруг загрохотало, полетели остатки стекол из окон, два снаряда угодили в верхний этаж, там кто-то тонко закричал: «Ой-ой, черт, сука!»

— Вот они и очухались, унтершарфюрер!

Уго подобрал колени под живот, придвинулся еще ближе к батарее:

— Это наши танки. Русские так не могут...

— Какие «наши»?! Что ж тогда они по своим лупят?!

— Это наши танки, — повторил Уго и достал из мешка гранаты. — Ясно? Они хотели выкурить русских мерзавцев, а ненароком попали в нас...

— Я тоже русский, унтершарфюрер!

Тот вдруг рассмеялся:

— Ты наш русский, немецкий русский, мы хорошо относимся к таким русским...

Потом громыхнуло три раза подряд, в комнате обрушилась часть стены, запахло штукатуркой, нос заложило. Унтершарфюрера отбросило в сторону, он широко открыл рот, видимо, оглушило. Потом, словно ящерица, снова подполз к батарее, так, чтоб не было видно из окон дома, где засели красные.

А Кротова волной задело самую малость, только развернуло на полу, и он теперь уперся взглядом в открытый шкаф, где висели костюмы и пальто, а на верхней полке — аккуратно сложенные простыни и полотенца.

— Это наши, — повторил Уго. — Пристреливаются. Наверное, молодые ребята, опыта еще нет. Если б русские — «ура» стали кричать, и танки б пошли... Мы их не пустим сюда, они сюда придут, только перешагнув через наши трупы...

— Зачем гранаты достали, унтершарфюрер?

— На всякий случай. И ты достань.

Кротов подвинул ногою свой мешок — ранец в каптерке брать не стал; туда, он считал, не уместится столько, сколько в мешок; легко развязал толстую веревку, завязанную парашютным узлом, положил рядом с собою две гранаты и вытащил из-за голенища нож.

— Как же ты ловко узел развязал! — одобрительно сказал Уго. — Будто фокусник в цирке.

— Ваши научили, — ответил Кротов, — они меня еще и не тому научили. Вот, берешь нож, — он достал из ножен остро отточенный тесак, — пробуешь сталь о ноготь, видишь?

— Вижу, — ответил Уго, придвинувшись еще ближе. — А зачем?

— Ближе смотрите, унтершарфюрер, темно, вы ж след на ногте не видите...