Противостояние

Но одно мечтать, другое реальность. А она была паршивой. Полоса от высот до самой столицы представляла собой сплошную линию обороны, и до самого города продвигаться приходилось ценой неимоверных усилий и колоссальных потерь. Бойцы не выходили из боев, упорно двигаясь вперед, но их прижимали, давили огнем минометов, фаустников, танков, артиллерии.

Многие из солдат мечтали Гитлера в бункере взять и подвесить на радость всем советским войскам, всем народам, которые он уничтожал. Только для начала нужно было взять Берлин, а его обороняли еще сильнее Зееловских высот. Гибли ребята. По сантиметру — метру продвигались. От полка половина осталась.

Двадцать первого вступили на улицы города.

Сам Берлин — опять — сплошная линия обороны — каждая улица, каждый дом, каждый мост и канал — все было превращено в точки и полосы обороны. Солдатам бы хоть пару часов передышки — вымотаны на нет уже, но приказ четкий — взять Берлин, и он шли, отвоевывая пространство с большими потерями.

Генерал орал на Санина — медленно, Санин огрызался — большие потери, задержка с доставкой боеприпасов, нет поддержки артиллерией и танками. Получил заверение: "все получишь: четвертая танковая на подходе, польские батальоны к тебе подойдут в подкрепление, только не топчись на месте, подполковник! Вперед!!" и тот орал уже на комбатов: Грызова, Смелякова и Антонова: "кой ляд на месте стоите?!"

— Так они гражданских на оборону нагнали!! Как я в гражданских стрелять буду?!! — кричал Федор в трубку.

— Обойди!!

— Хрен! Пацанята и бабы! А лупят, как снайпера!

— Ну и дави к чертям собачьим! А сектор чтобы взял! — рыкнул и трубку грохнул. Легко ему приказы отдавать, а каково ребятам их выполнять, если в заслоне вон, пацанята восьми, десяти лет, как Мишка притащил.

Эх, туда бы сейчас!

Грохнуло рядом. С потолка разбитой комнаты штукатурка прямо на голову посыпалась. Санин с фуражки ее стряхнул, выматерился: кой черт ему в штабе делать?

А Гитлер «хорош» — младенцев бы еще в ружье поставил, сука. Это же надо сволочью конченой быть — свой же народ на вымирание обречь!

Сплюнул, глянув на мальчишку, что в угол зажался.

— Накорми его, — Мишке бросил.

— Понял. Пошли, — кивнул пацаненку, автомат беря. У ребенка глаза больше страха стали, видно думал, расстреляют.

— Nicht, nicht!! — скривился, заплакав.

— Ишь ты, упластался. А стрелял — ничего?! — гаркнул на него Белозерцев. — Не реви! — и за шиворот потащил в соседние развалины, где кухонные оккупировались, хлеба взять у ребят. Мальчишка закричал упираясь. Потом ничего — стих ор. Видно получил краюху, понял, что убивать его не собираются.

Вернулся ординарец, сел на камни.

— Ну, чего?

— А ничего, жует только за ушами пищит. Так там, Николай Иванович еще пацанвы человек десять, и девчонка, совсем малышка. Повара наши кормят, вздыхают. А те не уходят, забились к стене и ни гу-гу. Глазища с блюдца. А девочка улыбается, Иваныч с ней вошкается. Белокурая, курносая, ну прямо и не немка, наша. Чумазая, правда, как бесенок, — улыбнулся.

— Ты их в зону за линию переправь. Горячо здесь, постреляют детишек.

— Займутся. На то другие есть.

— Тогда сиди здесь, а я пошел, — автомат взял.

— Товарищ подполковник! — возмутился Белозерцев, но Николай уже вынырнул на улицу.

Вот и задание — детей из руин выводить.

Улицы даже занятые советскими войсками то там, то тут простреливали. Группа то и дело пригибалась, к стенам прижималась. Первые развалины и трое малышей — в щели меж кирпичами забились. Маликов тягать их, а девочка за руку укусила.

— Тьфу ж, ты, ешкин свет! — выругался вытаскивая оборванку. Марина на руки подхватила испуганного ребенка и улыбнулась ласково. Притихла малышка, немного и вовсе обняла за шею, засопела. Люсинец еле слезы сдержала — мало чужих детей убивали, так еще и своих губят. Ну, не сволочи? Детям-то за что ужасы эти? Они — то в чем виновны?

— Хлеба им дайте. Здесь с Тарасовым и Парамоновым остаешься, сержант Люсинец, — приказала Лена. — Сюда сводить будем детей, отсюда и выводить.

— Есть, — отрапортовали солдаты, а сами уже по карманам шарили, сухари доставали и малыши притихли — голодные взгляды стали, а не испуганные.

Дети они и есть дети — хоть немецкие, хоть африканские — не им канонады слышать, пулями играть да смерти видеть.

Лена поморщилась — жалко несмышленышей, и кивнула бойцам: двигаемся.

Горячо. Таких жарких боев давно не было. Пули как комариные тучи над болотом летали, просеивали людей — кому жить, кому умирать.

Солдаты медленно по улицам продвигались, принимая бой на каждом углу, у каждого дома. За ними Ленина группа — детей выводила, и тоже бои вела с засевшими в развалинах немцами. И ладно взрослыми, а то ведь дети! Гитлерюгенд, мать его! Десять — четырнадцать лет мальчишки.

На одно такое гнездо напоролись, думали снайпера сидят — двоих из группы уложили, одного ранили. Лена и Валера с двух сторон в развалины гранаты кинули — только тогда автоматы и миномет стихли. Рванули и расстреляли оставшихся, злые как черти. Смотрят, а там мальчишки совсем и нехорошо стало.